Татьяна Александрова - Друзья зимние, друзья летние
А по улице все шли и шли веселые люди, и развевались флаги, и гремела музыка.
ЯМЫ ДЛЯ ДЕРЕВЬЕВ
Если были весна, лето или осень, вообще, если росла трава, мы играли возле газона у стен дома, нам зелени хватало. Взрослым, наверное, нет, потому что они стали говорить об озеленении и решили посадить деревья. И стали копать ямы возле домов. Копали обычно, когда темнело. Наверное, когда все приходили с работы.
Очень глубокие ямы получались. Взрослые помещались в них где с головой, а где и с ручками. Мы только первые дни лазали и бегали по дну в этих ямах. Потом просто сидели на краю и смотрели вниз. Там было глубоко и темно. Иногда камушки и земля сыпались вниз, и в темноте не видно было, где упадут.
— А вот засыпем! Спихнем вниз и засыпем, как мертвеца! — хохотали мальчишки и примеривались спихнуть. Мы знали, что не спихнут, не засыплют, но пугались, хотя виду не показывали.
Мальчишки у нас во дворе разные. Есть такие, как Алик или Игорек — «комнатный мальчик». На дворе они занимались своим делом: играли в лапту, говорили о взрослых книгах: «Дети капитана Гранта», «Двадцать тысяч лье под водой», «Последний из могикан». Иногда снисходительно приходили к нам играть в казаки-разбойники. Особенно, когда проводили газ и мы лазали по трубам.
Еще были беспризорные мальчишки. У них были мамы и папы, но Матрешенька и мама называли их беспризорными. Да это и видно было сразу: одежда всегда серая, очень грязная, штаны всегда велики, а рубашки малы. Обриты наголо, туфли дырявые.
— Отец пьет, — вздыхала Матрешенька. — Матери-то мученье-то.
Они всегда лезли, дразнили, дергали за юбки. Одного из них, Вовку-Морковку, Матрешенька пожалела, привела к нам, умыла и посадила с нами за стол есть оладушки. Вовка ел много, вытирался рукавом, поглядывал на нас добрыми круглыми серыми глазами, шмыгал носом, вытирал его все тем же рукавом. Потом он сказал: «Больше не хочу, хватит», вылез из-за стола и стал смотреть с нами книги и играть на полу в игрушки. «У-у-у» — гудел он, двигая по полу деревянный грузовик, который давно лишился колес и давно уже выполнял роль кровати, где обычно спала лошадь — она как раз тут помещалась вместе с копытами и дощечками на колесах. Вовка доверху нагрузил машину и перевозил мебель.
— А вот кому не надо ли мебель перевезти из одного дома в другой? — кричал он.
Он все знал. Еще бы! Его папа был шофер.
— Еще приду, — сказал Вовка.
Вечером тетя Вика, его мама, устроила скандал. Она пришла с работы, из столовой, пьяная, подошла к Матрешеньке и стала кричать:
— Нечего чужих детей привечать! Никто не просит! У них отцы-матери есть! В голоде не держим!
Вовка больше не приходил, но к нам с Наташей лезть перестал. Другие мальчишки иногда играли с нами в прятки, в чижик, но всегда убегали к своим. Иногда останавливали, когда мы шли из библиотеки, брали из рук книгу. От страха губы не шевелились, чтобы сказать: «Чужая, библиотечная». Иногда молча, иногда с присловьем совали книгу обратно в руки, иногда прочитывали и тут же возвращали со словами «Дуй до горы!» или еще чем-нибудь в этом роде.
Зато большие ребята любили нас и часто играли с нами. Они и вправду были очень большие. Голова где-то высоко в небе, ладони на уровне наших глаз, макушек. Ни разу эти руки не давали в обиду. Мы очень любили этих парней, особенно Сему. Они все могли: на тачке прокатить или пронести на носилках, занозу вытащить, наподдать мальчишкам, если те уж очень лезли и разрушали игру.
В тот вечер ямы копали старшие ребята. И вот в сумерках нас, малышей, позвали к яме. Там Сема, наклонив голову, возился с лопатой. Потом нас позвали еще куда-то, о чем-то поговорили. А потом вдруг закричали:
— Ой, Сему в яме зарыли!
Мы заревели во весь голос, плакали так горько. Сидим возле ямы, плачем и ждем Сему.
— Да он давно дома сидит, чай пьет!
Мы не поверили этим словам. Окна у Семы открыты, он бы откликнулся.
Матрешенька увела нас домой чумазых, зареванных. Когда подошли к подъезду, видим, к яме из дома решительно идет человек. Семка! Заметив нас, нагнул голову, повернулся и быстро зашагал прочь. Матрешенька поворчала вслед, что стыдно издеваться над маленькими. Семка ниже наклонил голову и зашагал еще быстрее.
Когда началась война, Семка и года не пробыл в армии. Ему оторвало ногу. Во дворе теперь бывал редко. Взрослые говорили, что он стесняется своей деревянной ноги и не хочет слушать, что никакого стыда тут нет.
НОВОГОДНИЙ ПОДАРОК
На работе папе дали два билета на елку в Колонный зал Дома Союзов. Это была первая елка в Колонном зале. Всем родителям, конечно, хотелось, чтобы их дети побывали на такой замечательной елке. На всю папину работу прислали два билета, а работало там много людей, и у всех были дети. Но ни у кого не оказалось сразу двух дочек или сыновей, которым как раз в день, обозначенный на билетах, исполняется по шесть лет. А нам с Наташей исполняется! И на папиной работе не стали спорить и совещаться, а подарили билеты нам.
Они были до того красивые, что даже на билеты не похожи. Такая разноцветная книжечка, на обложке Снегурочка и Дед Мороз держатся за руки, и мешок с подарками рядом. Откроешь обложку, стоймя встает елка, вся в игрушках: хлопушки, шарики, флажки… Сбоку от елки большими буквами сверху вниз написано: «ПОДАРОК».
— Оторвут вам буквы и дадут подарок, понимаете? — объясняла старшая сестра. — Вы там не забудьте найти, кто отрывает. Принесете подарки, и сравним, у кого лучше.
Сестре билет в Колонный зал не достался, но в этот самый день была елка в их школе.
Матрешенька разглядывала билет и радовалась вместе с нами, а потом убрала его для сохранности.
Конечно же, в тот день мы поднялись ни свет ни заря и начали собираться. Матрешеньке хотелось, чтобы мы выглядели не хуже других, и мы вместе переглаживали воротники на синих матросках и складочки на юбках. Берем в сумку туфельки, надеваем валенки, шубы, укутываемся платками. Мороз — почти сорок градусов. Уже рассвело. Боимся, вдруг опоздаем. Матрешенька тоже тревожится, но успокаивает нас: успеем, успеем, ничего…
Колонный зал в центре Москвы, а мы чуть сбоку, в Бауманском районе. Метро тогда не было, ни одной станции, его только строили. Люди ездили в трамваях. Зато извозчики были, и очень много телег, которые громыхали по мостовой летом, а зимой застревали в снегу, и грузовики подталкивали их, чтобы лошади было легче вытянуть телегу из сугроба. Сани тоже встречались на улицах и в переулках.
Но сейчас мы не обращали на все это внимания. Даже если бы вагоновожатым в нашем вагоне была бы лошадь, мы бы, наверное, не заметили этого, потому что очень боялись опоздать. Трамвайный вагон длинный-длинный, промерзший и полупустой. «На работу народ уехал, а кому интересно трястись на морозе понапрасну?» — говорила Матрешенька, вздыхая и разматывая платок. Она села на деревянную скамью рядом с тетенькой в таком же сером шерстяном платке, в перчатках с оторванными пальцами и черной кожаной сумкой на животе. Сразу видно, какая тяжелая сумка, в ней полно монет. Еще на тетеньке-кондукторе висят билеты, намотанные на катушки. Дешевые билеты и дорогие. Матрешенька покупает себе самый дорогой билет, потому что ехать далеко. Нас с Наташей трамвай везет бесплатно. Матрешенька с кондуктором разговаривают, а на остановках обе они скрываются в облаках пара, и новые пассажиры рассказывают, как холодно на улице и жалеют кондукторшу, потому что в вагоне немногим теплее.
Трамвай трясется и подпрыгивает. В промороженном вагоне сероватый рассвет, окна замерзли сверху донизу, поверх льда — пушистый иней. Мы с Наташей шатаемся вместе с вагоном и уверены, что давным-давно опоздали, елка кончилась.
Мы не прикладывали ладони к отпечаткам маленьких ладошек на оконном инее, чтобы сравнить, у кого какая рука, хотя все дети, каких везли в трамвае, непременно приложат ладонь к стеклу. Чем дольше держишь, тем сильнее протает лед. Ты вылезешь, а отпечаток твоей руки уедет вместе с трамваем, и другие дети, если окажутся возле этого окна, положат свою ладонь на отпечаток твоей, и лед быстро протает, и можно думать: вот ехал тут кто-то, как его зовут, куда он ехал… Мы с Наташей убеждены, что все ребята, оставившие отпечатки ладоней на оконных стеклах, ехали на елку в Колонный зал, что все они уже там, а мы опоздали.
Сейчас мы даже не считали отпечатки монет. Монетки обычно прикладывали взрослые. У детей монеток не было, вот они и считали, кому больше за поездку достанется отпечатков пятаков и гривенников. А еще было множество остатков слов на пушистых от инея окнах. Но мы даже не пытались их прочесть.
— Ничего, не опоздаем! — утешали нас Матрешенька и кондуктор, но мы видели, что няня и сама начала тревожиться.
Но вот трамвай остановился, тетенька-кондуктор потянула за веревку. Трамвай стал долго и громко звонить. Мы вылезли поскорее на улицу, перебежали трамвайные рельсы, спросили, где тут Колонный зал, и вот стоим, запыхавшись, перед огромными дверьми, которые гораздо больше дверей нашего дома, хотя наши двери очень даже высокие. К дверям все подходят и подходят взрослые с детьми, а мы радуемся: не опоздали!
