Юн Эво - Солнце — крутой бог
Папаша обижается. Ее крик вернул его на землю.
— Я только хотел доставить вам удовольствие, — оправдывается он.
— ВСЕ! Я ЗАВТРА ЖЕ СЪЕЗЖАЮ ОТ ВАС! ЧЕСТНОЕ СЛОВО! — орет Сёс и с яростью отодвигает от себя тарелку. Потом почти пристыженно оглядывается по сторонам. Сёс иногда бывает очень вспыльчива.
— Может, придумаем что-нибудь, что порадует всех? — сухо замечает мама.
— Я только хотел… — Папаша огорченно тычет вилкой в обуглившуюся тефтелину и отправляет ее в рот.
— А вы знали, что человеческий организм содержит железа столько, что его хватит, чтобы сделать один гвоздь длиной в семь сантиметров, серы столько, что ее хватит, чтобы убить всех блох на собаке средней величины, углерода — на девятьсот карандашей, жира — на семь кусков мыла, фосфора — на две тысячи двести спичек и воды — почти на пятидесятилитровую цистерну? — Я говорю это только для того, чтобы выручить папашу. И рассчитываю, что этого достаточно, чтобы поднять всем настроение.
— Вся эта чушь позволила мне понять, что интернет не только самая большая библиотека в мире, — мрачно говорит Сёс. — Он также и самое большое в мире собрание бесполезных сведений.
— Никто не знает, когда и что ему может пригодиться, — вспыхнув, отвечаю я. Не хватает только, чтобы кто-то из домашних поносил мое хобби. Я уверен, что время, потраченное мной на то, чтобы найти эти золотые крупицы, эти фактики, потрачено не впустую. Ясное дело, это все может когда-нибудь пригодиться.
— А ты скажи мне что-нибудь полезное, что ты там нашел, — просит Сёс, и ее глаза превращаются в две узких щелки. Она похожа на готовую к прыжку пантеру.
— Национальный оркестр Монако больше, чем его армия, — тут же выпаливаю я. — Погонофобия означает боязнь бороды. Столетняя война длилась сто шестнадцать лет. Клинофобия — это боязнь кровати. Нос у человека продолжает расти всю жизнь. Чтобы сделать один шаг, человек использует пятьдесят мышц. Жирафы не умеют плавать. У собак есть локти. Двое из трех покупателей подержанных автомобилей платят, не торгуясь. А вот небольшое сведение, которое касается лично тебя, Сёс: подобромхидросис по-норвежски означает «потные ноги»!
— Полегче, братишка… — Сёс пытается дотянуться до меня через стол.
— Все, разбойник, мы уже сыты этим по горло, — говорит мама и начинает рассказывать историю о странном покупателе, который приходил к ним сегодня. И за одну минуту настроение за столом совершенно меняется. Такое уж у нас семейство. Мы не злопамятны, но порой нам необходимо выпустить пар. Если бы я не вырос среди этих чудиков, их поведение, наверное, казалось бы мне детским и глупым. Но когда каждый наш обед похож на поездку на олене над пропастью, к этому привыкаешь.
После обеда я линяю в свою комнату. Шарю по сети в поисках какой-нибудь полезной информации, которой я мог бы поделиться с окружающими. Но что-то непрерывно цепляет в затылке. Я гашу в комнате все лампы, светится только экран компьютера. Он слепит меня. И я почему-то не могу отвязаться от мысли о чуваке на крыше элеватора. Я чувствую, что в эту минуту он там стоит. Этот чувак. Меня начинает знобить. Как будто в комнату вошла осень.
Я выключаю компьютер.
В комнате становится темно.
Деревья парка заслоняют свет уличных фонарей.
Ветки слегка качаются, и несколько ярких лучей время от времени шарят по стене.
Я думаю о том чуваке, который приветствовал меня с крыши.
И засыпаю с его фигурой, отпечатанной у меня на внутренней стороне век.
Пятница, 5 июля
Ночью я принимаю решение. Я просыпаюсь около четырех и знаю, что делать, чтобы претворить мой план в жизнь. Стоило мне над этим задуматься, как в голове у меня все устаканилось. Не понимаю, почему я раньше до этого не додумался!
После этого я ухаю в кровать, где обитают сны, и засыпаю. Мои сны в ту ночь легки, как пышные перины, — никогда в жизни я не спал так крепко.
Выспавшись всласть, я намерен плотно позавтракать. За завтраком я, как могу, тяну время, но мама никак не расстанется со своими покойниками. В конце концов мне приходится сделать вид, будто я ушел на работу. Но на работу я не иду, а, добежав до угла Биркелюнден, жду, когда мама уйдет из дома. Лишь спустя четверть часа я вижу, как она чешет на трамвай. Мама вечно опаздывает. Ей вечно не хватает времени. Неудивительно, что она такая тощая.
Я бегу обратно домой, и у меня такое чувство, будто я вор-домушник. Наша квартира кажется мне чужой. Я забыл, как выглядят наши комнаты. Мебель стоит немного не на своих местах.
Я снова все обдумываю и хватаю телефонную трубку. У меня еще есть возможность попасть на работу почти без опоздания. Но, как и со вчерашним письмом, я знаю, что малодушничать поздно. Я кашляю, прочищая горло, прикрываю трубку платком и набираю номер.
— Служба посыльных Кьелсена, — отвечает Шеф. Как всегда, кажется, что он вот-вот сорвется. Словно именно на этот разговор у него сейчас нет времени.
Низким голосом, очень медленно, я сообщаю ему, что заболел и неизвестно, как долго продлится моя болезнь. Я выдаю себя за папашу — нет, к сожалению, я не могу сказать, когда мой сын вернется на работу. Не исключено, что он проболеет весь месяц, а тогда его контракт на работу уже истечет.
— Чем же болен ваш мальчик? — спрашивает Шеф. Но я слышу по голосу, что это его мало заботит. Он уже думает о том, как распределить сегодняшние обязанности.
— Врачи подозревают у него подобромхидросис. А может, и клинофобию, — отвечаю я. — Сейчас молодежь часто этим страдает, вы, наверное, знаете.
— Да-да, — рассеянно отвечает Шеф, и на этом мы кончаем разговор с обоюдными, но далеко не искренними пожеланиями, что свяжемся друг с другом, если случится что-нибудь непредвиденное. Впрочем, никаких оснований для непредвиденного пока не намечается. Я всего лишь временный посыльный, взятый на работу на лето. Людей хватает. Шеф забыл обо мне, как только положил трубку.
А я, поставив телефон на место, совершаю по комнате небольшой победный танец. Меня охватывает чувство свободы. Я радуюсь, как будто выиграл в лотерею.
Схватив велик, я мчусь к элеватору. В экстазе кричу Солнцу «С добрым утром!» и, наконец, вспоминаю о вчерашнем вторжении. Никаких следов незнакомца я не вижу. Солнце раскидывает лопатой тепло по небесному своду, черпая его из большого пылающего бугра у себя за спиной. Голова у него прикрыта носовым платком, уже намокшим от вспотевшего черепа. На мгновение оно замирает, опершись на лопату, и лыбится, глядя на меня. Похоже, сегодня июль побьет все рекорды жары. Над городом дрожит знойное марево. Остро пахнет мусором, машинами и деревьями.
Из заднего кармана штанов я достаю лист бумаги. Это мой договор со «Службой посыльных Кьелсена». В нем черным по белому сказано, что я должен работать весь июль, сколько я заработаю и каким должен быть мой рабочий день, ну и все в таком духе. Бумага гладкая, формата А4. Внизу стоят наши подписи. Небрежная закорючка Шефа похожа на китайский иероглиф, накорябанный бухим китайцем. Я же изобразил свою фамилию с внушительным росчерком после последней буквы. Я разрываю договор пополам и чувствую себя преступником. Потом снова разрываю пополам, и мне кажется, что город дрожит у меня под ногами. Будто где-то в подземной пещере произошел обвал. Громадные каменные глыбы рухнули в бездонную глубину. Но я не сдаюсь, пока от договора не остаются лишь мелкие клочки. А потом смахиваю их с крыши.
Ветра нет, и они медленно летят вниз. Я ложусь на живот и смотрю на них. Некоторые застряли на деревьях. Некоторые вращаются, как пропеллеры, а третьи плавно, подобно снежинкам, летят на землю.
Я одержал верх и упиваюсь этим чувством. Теперь между мной и моей целью уже не осталось ни одного препятствия. Сегодня ночью я понял, что для осуществления моей затеи мне потребуется немало времени. Тут уже деньги перестают играть главную роль. Позже я наскребу бабок, чтобы расплатиться с Сёс. Зато сейчас у меня будет лишний месяц, чтобы поработать над более важным делом. Только бы меня не разоблачили.
Я все еще лежу на животе с закрытыми глазами и пытаюсь сосчитать, сколько на меня обрушилось свободного времени. Рабочая неделя — это тридцать семь с половиной часов, их надо помножить на три. Получается сто двенадцать с половиной часов. Кроме того, я должен торчать в конторе и во время обеда, хотя обхожусь одними бутербродами. Прибавь полчаса на каждый день. Плюс все то время, что я езжу с работы и на работу. А это сорок минут каждый день. Всего сто тридцать часов!
Я перекатываюсь на спину и думаю о том, что за это утро нашел сто тридцать часов своей жизни. Она стала как будто длиннее. А это получше всех тысячных бумажек, которые мне заплатили бы. Я уверен, что время — лучший доход, который я мог бы получить.
