Илья Бояшов - Танкист, или «Белый тигр»
И сейчас, не обращая внимания на оторопь часовых, Найдёнов жил с механизмом. Особенно скорбными были вздохи танка, когда навстречу, направляясь к домнам сталелитейных заводов, попадались «черные эшелоны». Посреди ошметков истерзанного железа находились «коробки», которым удалось более-менее уцелеть. Одним разворотило моторные отделения, другие оставили свои башни под Ржевом и Великими Луками, но все остальное в них еще подходило для ремонта. Увозимые на Восток калеки успевали перекинуться с собратьями. Конечно, речь этих грубых заготовок для убийств и разрушений, не шла ни в какое сравнение с человеческой — дребезжание щитков, все те же скрип, гул ветра внутри — но Иван Иваныч легко переводил подобное. Вибрации — видимо, в них был секрет. Танки обладали чутьем на вибрации — от далекого выстрела, до едва ощутимого сотрясения почвы и воздуха. Возможно, еще до ранения, а, возможно, именно после него, проснулось в Черепе это, присущее только «коробкам», чутье, так что в самой бестолковой схватке, где все глохло от рева и грохота, различал он крики КВ и «Черчиллей» — тяжеловесы славились густыми, как сирены, голосами. «Тридцатьчетверки», «Шерманы» и уже редкие в войсках Т-70 обладали тонким и нервным тембром. Возможно, оттого, что их было больше, им было присуще определенное чувство локтя. Когда они шли в атаку, то поддерживали и предупреждали друг друга слышимым опять-таки только Иваном Иванычем дрожанием корпусов. При попадании PzGr 40 крики T-34 становились невыносимы.[20] Ванька Череп чувствовал их агонию, несмотря на глухой, словно вата танкошлем. Лицо его перекашивалось, он корчился и вертелся (зрелище не для слабонервных). «Коробка» Найдёнова отзывалась на гибель товарищей скорбным подвыванием двигателя, который, какое-то мгновение, сам по себе начинал работать на более усиленных оборотах.
Что касается немцев — даже в самой дикой горячке, когда воздух дрожал от воплей своих машин, Иван Иваныч пеленговал вздохи «Мардеров» и «артштурмов»,[21] которые, подобно гиенам, невидимо крались по обочинам и оврагам; а ведь они были самые бесшумные, самые подлые твари. Уже издалека своим марсианским слухом улавливал Найдёнов ни с чем не сравнимую поступь «Пантер» и «Тигров». Череп чувствовал мастодонтов, он, как зверь, осязал их дыхание в тот момент, когда, забравшись в глухие засады, они еще только принимались ворочаться в охотничьих лежбищах. И когда в «восемь-восемь» заряжающим досылался первый снаряд, Найдёнов, подобно самому изощренному волку, ощущал издаваемое затвором беспощадное «кли-и-инь».
Кроме того, Иван Иваныч истово верил в закрывающего собой половину неба особого Господа, возле престола Которого плотными рядами располагались, погибшие в сражениях от Буга до Волги, танки. День ото дня машинное воинство на облаках становилось все многочисленнее, и все больше машинных душ принимал у себя в чертогах Господь. Разумеется, Великий Механик-Водитель не мог существовать без собственной «тридцатьчетверки». Надевая танкошлем и садясь за рычаги, Бог время от времени и прокатывался в ней по небу. Так что направляясь навстречу Призраку и ловя своим обезображенным ртом капли очередного дождя, Найдёнов в раскатах далекого грома неизменно улавливал грохот победных орудийных выстрелов небесного T-34 и лязг его великанских катков. «Давай!» — ободряюще катилось по небесам. — «Жми… Подлец никуда не денется!». Впитывая небесную музыку, он приходил в радостное нетерпеливое возбуждение — этот новый Башмачкин проклятого века, все имущество которого — жалкий обмылок, складной нож, компас, командирские часы, а также завернутая в газету махорка — умещалось в плоском вещмешке (а могло бы уместиться и в кармане), который спал под танком на все той же, выданной еще в госпитале, выкупанной в солярке, шинели, и у которого начисто срезало прошлое. Прижимаясь к детищу тагильского завода, он, единственный, во всем эшелоне, (а, может быть и на всей войне), был поистине счастлив. Другие, маясь в «теплушках», цеплялись за карандашные письма, фотографии и неистребимую память. Один лишь Череп цеплялся за то, что вызывало тоску у ветеранов и новичков — за «коробку», которой суждено неизбежно сгореть.
Так повелось: ни в чем не повинные «тридцатьчетверки» ненавидели с той и другой стороны. Перед окопами панцер-гренадёров усилиями «восемь-восемь» и противотанковых Pak 40 из этих машин делались славные костры,[22] но стоило оставшимся прорваться, начиналась страшная свистопляска: траншеи раздавливались, танки гонялись за людьми, которые бегали кругами, словно зайцы. Танкисты имели право никого не щадить. Перед каждым боем они забивались, как сельди, в тесную башню, выкарабкаться из которой часто не представлялось возможным. Если даже снаряд отскакивал, от удара крошилась окалина, острая, как стилет. А уж прямое попадание в корпус было вовсе убийственным; не проходило секунды — огонь, словно собака, хватался за руки и лица башнеров. Если водитель, имея свой люк, еще мог выброситься на броню, то радист исчезал в пожаре. Три-четыре мгновения — и на нетерпеливое буйство пламени откликался боезапас. Башня показывала до боли знакомый трюк — взлетала, падала на погон: от людей и машин оставались разбитые гусеницы, и рыжий искромсанный корпус с густым слоем пепла внутри.[23]
Но и те, кому посчастливилось выскочить, без колебаний могли записать себя в смертники: «коробки» бросались в атаку до полного истребления. Так что рано или поздно вспыхивал синим пламенем каждый, волей-неволей оказавшийся за рычагами или возле орудия. Каждый — но только не Иван Иваныч!
Эшелон наконец-то прибыл. Несколько дней танк прятали в глухой белорусской деревне, пока нагрянувший Катуков не осмотрел «эксперименталку». Ознакомившись с глушителями и катками, командир Первой Танковой неожиданно схватился за десантный поручень. В отличие от Ивана Иваныча и безмятежного Бердыева, гвардеец Крюк был ни жив, ни мертв: на сидении радиста затаилась, не решаясь вздохнуть, смазливая местная бабенка. Но на счастье сержанта, генерал не полез вовнутрь.
«Моя-твоя — моя не понимай», похмельный, мятый, словно пустой мешок, мог и не отвечать на вопрос принюхавшегося инспектора. Вид Черепа — сбитый почти на затылок танкошлем, оскалившиеся зубы, лицо, на которое едва хватало кожи, и возбужденно-радостный взгляд — самого Катукова и его окружение также не вдохновил.
Найдёнов, Крюк и Бердыев переминались с ноги на ногу, пока отошедшие в сторону полковники вполголоса совещались с главой комиссии.
— Михаил Ефимович, может, разогнать эту шарашкину контору? — выражая общее мнение, обратился к именитому танкисту один из подчиненных. — Лейтенант, по-моему, явно «того»…
— Сейчас посмотрим! — перестал скрывать свою злость генерал. — Командир и наводчик — сюда!
Гвардеец сержант на полусогнутых первым подбежал к высоким чинам. Сгоревшее лицо Ваньки Черепа по-прежнему не выражало ничего, кроме безумия — и от этого было еще более ужасным.
— Сарай видите? Вон там, на горушке? Сколько до него?
— Полтора километра! — даже не взглянув, доложил Крюк.
— Так уж и полтора! — рассвирепел Катуков.
Гвардеец, не поворачивая головы, выпалил:
— Тысяча четыреста пятьдесят.
— Ладно, — сдержался на этот раз председатель комиссии. — Подскочите к деревенской окраине — и зарядите в сарай фугасным. Только, чтобы максимум — со второго!
Катуков не успел закончить — столь не понравившийся экипаж уже был в машине. Танк рванул, и почти бесшумно (что удивительно для грохочущих T-34), промчался мимо отцов-командиров, которые чуть папиросами не подавились. Возлюбленная сержанта Крюка намертво приклеилась к сидению. В глупых глазах буренки застыл непередаваемый ужас. Она напрасно страдала — вцепившийся в рычаги Найдёнов ее попросту не замечал. Проскочив между двумя «виллисами» (и не задев их!) на глазах изумленной комиссии, «тридцатьчетверка» развернула башню — и далекий сарай сложился как карточный домик. Но не таков был Иван Иваныч, чтобы успокоиться — на полном газу «экспериментальный» влепил в одно и то же место три фугаса подряд (Бердыев, играючи, один за другим досылал снаряды). Еще разлетались осколки и комья, еще только-только докатился грохот последнего разрыва, а Иван Иваныч развернулся и в метре от проглотивших слюну полковников осадил машину. Пыль побелила сапоги штабных щеголей. Катуков так и застыл с папироской — а лейтенант-механик уже по пояс высовывался из люка.
— «Белый тигр», — хрипло сказал Иван Иваныч. — «Белый тигр»!
И, окончательно поразив генерала, который был опытным охотником, как-то настороженно, совсем по-волчьи принюхался.
В штабе готовившегося к прорыву на Бобруйск Первого Танкового[24] Ваньке уточнили задачу.
