Герхард Хольц-Баумерт - Злоключения озорника
Не поверите, а я, честное слово, копьём врезался в воду. Если глядеть снизу, вода такая зеленоватая, красивая! Я уж вовсю таращил глаза. «Оказывается, всё очень просто!» — подумал я и снова стал взбираться на вышку. Там папа и толстяк всё ещё не могли договориться.
— Нечего сказать, хорош папаша! Собственного сына не пожалел, в воду сбросил, да ещё людям на голову.
— Категорически прошу вас не вмешиваться в мои семейные дела! Вам это не к лицу.
Осторожно пробираясь мимо них, чтобы снова прыгнуть, я услышал, как дядька сказал:
— При таких родителях и при живых ребёнка пожалеешь!
А хорошо прыгать вниз головой! Летишь — только в ушах свистит!
Вынырнув, я увидел, что папа и толстяк уже уходят. Я испугался. А вдруг это они из-за меня в полицию пошли? Я крадучись догнал их и слышу, папа говорит:
— Неужели ты тот самый Альфре́д? Глазам своим не верю! И надо же нам было поругаться, чтобы узнать друг друга!
А толстый дядька называл папу «Пауль», Это у нас только маме позволено. Потом я увидел, как папа с дядей сели за столик в кафе при водной станции.
Тогда я совсем успокоился, побежал к вышке и снова стал тренироваться, И до того я в тот день натренировался, что у меня даже в голове стало шуметь. Потом я принялся искать папу. А он, оказывается, всё ещё сидел с дядькой за столиком. Пиво они пили — вот что!
— Иди поздоровайся! — велел мне папа.
Толстяк улыбнулся и показал на свой правый бок.
— Теперь извинись! — сказал папа.
Я стоял и хлопал глазами.
— Пап, но ты же сам… — начал я.
Но толстяк засмеялся и сказал:
— Всё уже давно забыто!
Оказывается, этот толстый дядя, которого я «торпедировал», — школьный товарищ моего папы. И они когда-то вместе на одной парте сидели. Правда, с тех пор прошло тридцать лет, и они ни разу друг друга не видели.
— Ну и растолстел же ты, Альфред! — сказал папа смеясь.
Дядя же показал глазами на голову папы и заметил:
— А ты-то, Пауль! Где ты свои кудри растерял?
Это меня разозлило: выдумал же, будто у папы какие-то кудри были!
Потом они мне сказали, что будут теперь вместе учить меня прыгать вниз головой, и стали подниматься на вышку.
Но я забежал вперёд и, красиво так пролетев по воздуху, врезался в воду, будто стрела. Ни одной брызги даже не брызнуло!
— Здо́рово! — крикнул папа, когда я снова вынырнул из воды.
Толстяк стоял с ним рядом и кивал головой.
Уже темнело, когда мы вернулись домой. Мама очень удивилась.
— Где это ты пиво пил, Пауль? Надеюсь, купаться-то вы всё-таки ходили?
Мы с папой только рассмеялись в ответ. Папа рассказал маме о своём друге Альфреде, которого он встретил на водной станции. Но почему-то забыл рассказать маме, как здорово я теперь умею прыгать вниз головой.
И только за ужином, когда мама спросила, почему у меня глаза красные, мне удалось рассказать ей обо всём как следует.
— Глаза красные у меня оттого, что я много раз вниз головой прыгал, — объяснил я ей.
Папа подтвердил мои успехи.
— Вот видишь, Луи́за, — сказал он, — отец есть отец. Один он бы никогда этому не научился. А теперь он отлично прыгает.
Вдруг, что-то вспомнив, он как-то подозрительно взглянул на меня и сказал:
— Слушай, Альфи, скажи, пожалуйста, когда, собственно, тебе в первый раз удался прыжок?
Но я не выдал ему свой секрет. Ведь папе было бы неприятно, если бы мама узнала всю историю. И потом, у нас, у мужчин, должны быть свои тайны!
Почему мне всегда попадает?
Все говорят, что я сам виноват. А я ни в чём не виноват. Что мне делать? Я ведь и правда ни в чём не виноват! И хуже всего дело было в последние дни. Началось с нового учителя. Его зовут Ги́рциг. Он мне даже понравился. Как только он вошёл в класс, я сразу решил про себя: с этим мы поладим.
Учитель взял журнал и говорит:
— А теперь, ребята, давайте познакомимся. И, чтобы нам не очень скучно было, начнём с самого конца. Ну-ка… вот… Циттербаке Альфонс! Кто это?
Мне почему-то стало стыдно, что меня поместили в самом конце журнала, а теперь заставляют отвечать первым. Вот я и не встал. Сижу и молчу. И все сидят и молчат.
Учитель говорит:
— Как это получилось, что первый же, кого я вызвал, отсутствует?
По классу пробежал смешок. Мне стало очень жарко. Даже капельки пота выступили на лбу. Но я никак не решался встать. Да если бы я теперь и встал, учитель спросил бы: «Ты что же, Циттербаке, спал, значит?»
Мне было страшно неловко. В конце концов учитель записал в журнале: «Отсутствует».
После урока Петер, председатель совета отряда, говорит мне:
— Ты что же это не ответил?
— Знаешь, — говорю, — мне как-то неловко стало. Я и не решился.
На другой день учитель спрашивает:
— Сегодня Циттербаке пришёл или опять его нет?
Я скромно отвечаю:
— Я здесь.
Новый учитель ведь не знал, что и накануне я в школе был. Всех сразу он не может запомнить.
— Ну, и где же ты был вчера? — спросил он меня приветливо.
— Да я… — Опять мне стало жарко-жарко, и, должно быть, я покраснел до ушей.
Учитель нахмурил лоб:
— Так как же, Циттербаке? В чём дело?
Собравшись с духом, я выпалил:
— Я и вчера был!
Учитель помрачнел.
— Позволь, позволь, дорогой мой! — сказал он. — В нашей школе так делать не полагается. Учитель — твой старший друг. Его нельзя разыгрывать. Где у тебя записка от родителей?
— Нет у меня никакой записки, — говорю. — Да и зачем мне было записку брать?
— Стало быть, ты всё-таки прогулял? — говорит учитель. — Должен заметить, что меня это огорчает.
После уроков он передал мне письмо для мамы.
Я сразу догадался, о чём там написано.
Дома я молча положил конверт на стол. Мама прочла письмо, опустила голову да так и осталась сидеть.
— И за что мне такое наказание? — сказала наконец она. Потом, подумав, добавила: — Но ведь вообще-то ты мальчик не плохой, правда, Альфи?
— Да я не… — начал я, но не успел досказать.
— Альфонс, не смей говорить неправду! — резко сказала мама и положила мне руку на плечо. — Какой ты у меня бесхарактерный, Альфи! Уж пора бы, кажется, стать мужчиной. Сам ты ни на что не можешь решиться, а подговорит тебя кто-нибудь — сразу поддаёшься. Нет, я не могу себе представить, чтобы ты сам взял и прогулял. Скажи, кто оказывает на тебя такое дурное влияние? Кто?
Так вот мы и сидели с мамой повесив голову.
Прошло с час времени, и мама говорит:
— Ах, Альфонс! Сходи-ка ты лучше в магазин. Не могу я больше смотреть на твою кислую физиономию.
Мне дали марку и велели купить чаю, масла, хлеба и горчицы.
В кооперативе народу — не протолкнёшься! Я всё никак не мог найти конец очереди. А потом меня то и дело оттирали, и кто-нибудь становился впереди. А когда я наконец занял место в очереди и полез в карман, то оказалось, что марку я потерял. Я испугался и стал искать на полу. Вдруг вижу: большой мальчишка поднимает марку с полу. Я посмотрел ему прямо в глаза, а он кивнул и сказал:
— Это я только что обронил.
Тогда я вышел из очереди, забился в угол и стал наблюдать. А мальчишка, когда подошёл к прилавку, купил себе конфет…
Тут продавщица заметила, что я толкаюсь в магазине без дела, и кричит:
— Мальчик, ты чего здесь вертишься около конфет? Пришёл в магазин, а ничего не покупаешь!
Вся очередь повернулась ко мне.
— Да, подозрительно! — сказал кто-то.
Я покраснел. Неужели они подумали, что я пришёл конфеты воровать?
И я пулей вылетел из магазина.
Скоро вышел и тот большой мальчишка. Он спокойно уплетал одну конфетку за другой. Я спрятался за щитом для афиш и стал следить за ним. Вот он вошёл в парадное большого дома и громко хлопнул дверью. Я немного постоял и тоже вошёл в парадное. Но только переступил порог — навстречу огромный дядька. Дворник, должно быть.
— Так, так, паренёк! — сказал он злым голосом. — Наконец-то ты мне попался!
— Почему это я попался? — говорю.
— А зачем ты без конца дверью хлопаешь? Во всём доме стёкла звенят.
Я промолчал. Стою и кусаю губы.
— Вот я сейчас поучу тебя, как двери закрывать полагается. В этом доме все люди в ночную смену ходят. Им днём отоспаться надо. Понял, что я тебе говорю?
Я кивнул.
— Ну, теперь при мне закрой дверь, но тихо!
Пришлось мне тихо закрывать дверь. Один раз, два раза, три раза…
— Так вот, заруби себе это на носу! — сказал дядька и позволил мне наконец уйти.
Прихожу домой, а мама говорит:
— Ну, что с тобой опять приключилось, Альфонс? Почему у тебя такое лицо?
Я пожал плечами и показал ей пустой кошелёк. Сказать я ничего не мог.
— Придётся мне самой всегда ходить в магазин.
Я ничего не ответил и поплёлся на улицу.
