Виктор Лихачев - Возвращение на Мару
— Понимаешь, папа, странно как-то. Когда приехали — вроде все нормально было. И Мареевка понравилась. Ты правду рассказывал: очень все кругом красиво. Но вот когда мы здесь впервые ночевали…
— Ну, говори.
— Я и говорю… Обратно мне в Сердобольск захотелось. Там все…
— Родное и близкое?
— Да. И я даже поплакала немножко.
— Вот я толстокожий! Спал как убитый — ничего не слышал.
— А я старалась тихонько плакать.
— Тихонько… Ох, маленькая моя! — И я обнял дочь. — Вот увидишь, еще день, другой — и ты начнешь привыкать к новому месту. Так всегда бывает.
— И с тобой так было?
— Конечно. Я же много раз из дома уезжал. Сначала из отцовского, затем от вас с мамой. Нет, скучать ты будешь по-прежнему, но острота переживания пройдет. А потом даже будешь удивляться, когда по нескольку дней кряду не вспомнишь о Сердобольске. — Я говорил все это, взяв дочь за плечи. — Ты веришь мне?
— Да, папа. Но…
— Что-то еще случилось?
— Вроде бы и не случилось… — Маша словно сомневалась, стоит ли мне говорить об этом. — Помнишь, когда ты в Вязовом дорогу на Мареевку спрашивал?
— Помню.
— Это были мужчина и женщина. С мужчиной ты говорил, а женщина чуть прошла вперед, а потом остановилась и стала дожидаться конца вашего разговора. Помнишь?
— Маша, к чему такие подробности? Разумеется, я все это помню.
— Так вот, когда женщина услышала, что мы в Мареевке жить будем…
— Слушай, дочка, тебе надо страшные сказки рассказывать… Что же та женщина сказала? Ты ведь об этом хотела мне рассказать?
Маша кивнула.
— Об этом. Она как-то странно посмотрела на меня, а потом чуть слышно сказала: «Сидели бы вы лучше дома».
— И все?
— Все. Папа, мы договорились доверять друг другу. Я знаю, ты тоже что-то странное о Мареевке слышал.
— Знаешь, Маша, я хотел сейчас отшутиться, мол, не в настроении та тетя была. Но еще когда я жил в Любимовске, мне доводилось от Сергия Иоанновича услышать такую фразу о Мареевке: «Место живописное, слава дурная». А вчера, когда я ходил в сельсовет…
— Что ты замолчал?
— Просто впервые связал все в одну цепочку.
— А в сельсовете тебе что сказали?
— Прямым текстом: мол, у дома, где вы поселились, плохая слава. Как и у всей Мареевки.
— Почему?
— Не говорят. Сказать откровенно, меня это не очень пугает. В конце концов, возможно, мы столкнулись с обыкновенными деревенскими суевериями. Наверняка когда-то в Мареевке произошла трагедия, и это место окрестили нехорошим или даже проклятым. Если честно, меня настораживает другое.
— Другое?
— Да. Мы живем здесь четыре дня. Дом в порядок привели, с соседями познакомились… И за что бы мы с тобой ни брались, чего бы ни захотели — все будто по щучьему веленью исполняется.
— Разве это плохо, папа?
Я пожал плечами:
— Не плохо. Уж как-то гладко у нас жизнь здесь началась. Помнишь, пошли мы козье молоко искать — и в первом же дворе, куда мы зашли, оказались козы.
— У Егора Михайловича Бирюкова? Помню. А что в этом странного?
— Да ничего в общем. Только потом мы узнаем, что во всей Мареевке коз только Бирюков держит. А когда я за электриком в Вязовое пошел, то первым человеком, которого я в деревне встретил, знаешь, кто был?
— Неужели электрик?
— И электрик, и столяр, и плотник — и все в одном лице.
— Это такой высокий рыжий дядя, который к нам приходил?
— Он самый. Петр Васильевич Зегулин. Ты же знаешь о моем «позоре», — и я показал на свои руки, — пробки починить, и те не могу. Больше всего, признаюсь, я этого боялся, когда в Мареевку ехал: не будешь же постоянно за кем-то бегать и просить помочь. А тут вхожу в Вязовое — вижу, у плетня крайнего дома мужичок еще не старый сидит. Мы поговорили с ним немножко. А дальше ты все видела. У Петра Васильевича теща в Мареевке живет, и он…
— Я слышала, он обещал заходить к нам.
— Точно. Конечно, злоупотреблять мы его добротой не будем, но, согласись, — здорово, когда есть к кому за помощью обратиться.
— Папа, так что в этом плохого?
— Парадокс! То есть странность, — поправился я. — У меня всегда так по жизни: все, что начинается очень хорошо, — потом плохо заканчивается. И наоборот.
Неожиданно Маша рассмеялась:
— Говоришь, в деревнях люди суеверные живут. А сам-то каков!
— Это точно. Я должен был тебя успокоить…
Маша обняла меня:
— И успокоил. Честное слово! Ты сам говорил мне, что опасностям надо смотреть прямо в глаза, а не прятаться от них.
— Это один мудрый человек сказал, а я только повторил.
— Ну и пусть! И, к твоему сведению, тоже заметила, как все у нас хорошо получается. Соседи к нам сердечно отнеслись. Особенно тетя Валя. Она мне своих цыплят показывала, медом угощала.
— Это какая такая тетя Валя? Маленькая, в белом платочке ходит?
— В белом платочке как раз теща твоего дяди Пети ходит. Ее все Настеной зовут. Мужа она год назад похоронила.
— Откуда такая информированность?
— Тетя Валя сказала. Она про всех все знает.
— Валя, Валя… Вспомнил! На противоположном краю Мареевки живет. Улыбается все время.
— Разве это плохо?
— А я и не говорю, что плохо.
— Вот тот дедушка, Егор Михайлович, у которого мы молоко берем, — сроду не улыбнется. Бурчит что-то себе под нос, бурчит.
— Точно, странный дед. Пытаюсь его разговорить — бесполезно… Слушайте, девушка, — я рассмеялся, — такое успешное внедрение в местную жизнь похвально, но я не хочу, чтобы это сопровождалось потерями на нашем фронте.
Маша недоуменно посмотрела на меня.
— Не понимаешь? Ты сейчас сказала про Егора Михайловича: «сроду не улыбнется». Откуда это — «сроду»? От тети Вали, небось?
— Небось, — засмеялась Маша. — А это от дяди Пети?
— Машенька, — я взял дочь за руку, — теперь серьезно: подведем итоги. Первое: в мире нет ни простых людей, ни простых мест. Будем считать, что в одном из таких мест мы оказались. Второе. Если та же тетя Валя будет о чем-то расспрашивать, особо не откровенничай. Больше слушай, но чужих людей постарайся ни с ней, ни с кем-то другим не обсуждать.
— А я и не собиралась.
— Вот и хорошо. И третье. К нам сейчас присматриваются — это заметно. Но и для нас Мареевка — среда пока незнакомая. И чужая. Бдительности не теряй. И держи дистанцию.
— В каком смысле?
— Во всех. В том числе следи и за речью. Есть слова — бриллианты, к сожалению, у нас в городе почти забытые, а есть слова-паразиты. И если я от тебя через неделю услышу «чавой-та» — знай, в тот же час утоплю в Холодном озере.
2.Признаюсь, я и сам до конца не понял, почему закончил наш разговор такой откровенной моралью. Да и Маша немного обиделась. Но в данном случае дело было не в недоверии к дочери и не в том, что кто-то из соседей мне не понравился. Наоборот, все они оказались действительно милыми людьми. Бирюков за символические деньги продавал нам козье молоко, к которому Маша постепенно начала привыкать. Ближайшие соседи — муж и жена Федор и Фекла, оба наотрез отказались, чтобы я обращался к ним по отчеству, хотя лет на пятнадцать были старше меня, — постоянно заходили к нам и предлагали свою помощь. А с тетей Валей Кобцевой Маша просто подружилась. Женщина оказалась самым настоящим кладезем: от нее моя дочь приносила записанные поговорки, образные выражения, приметы… И в то же время меня посещала какая-то смутная тревога. А еще возникало ощущение, будто кто-то за мной наблюдает.Правда, тревога так же быстро покидала сердце, как и появлялась в нем — стоило мне только услышать в саду смех Маши, играющей с Соловьем-разбойником. Так дочь назвала бездомного кота. Когда Соловей-разбойник впервые появился в нашем дворе, вид у него был жалкий. Соседи говорили, что питался он чем попало — ловил мышей, птиц, не брезговал даже лягушками. По словам Маши, ради спасения певчих птичек она и решилась подкормить изрядно отощавшего кота. И вскоре они подружились. Кто знает, может, Соловей-разбойник впервые встретил человеческое отношение к себе. Вскоре Маша и кот стали неразлучны: куда она — туда и это серое лохматое существо. Я даже как-то пошутил:
— Маша, ты лучше назови его Шариком. Это не кот, а пес какой-то.
Не скрою, я обрадовался появлению в нашем дворе нового жильца и по другой причине: с детства ужасно боюсь крыс и мышей. А в деревне этих тварей хватает. Так что кот оказался весьма кстати.
Постепенно наша сельская жизнь входила в размеренное русло. Была опасность, что в наступившей идиллии мы изрядно разленимся, а потому договорились с Машей, что с самого первого дня пребывания в Мареевке мы будем жить по строгому режиму, ни в чем не давая себе поблажки. После горячего обсуждения всех деталей предстоящего сельского бытия дочь уединилась в своем уголке, а через час появилась с листом бумаги, наверху которого было написано: «Наш режим», чуть ниже — девиз:
