Георгий Шолохов-Синявский - Казачья бурса
Степка закрыл глаза рукавом, и плечи его затряслись от сдерживаемых рыданий.
— Не буду я учиться. Не пойду больше в класс, — всхлипывая, сдавленно прохрипел он.
— Как же так? Не учиться… Разве это можно?
Добрая душа Пети не могла с этим смириться. Мы стали упрашивать Степку не бросать школу.
— Я тебе буду давать свои тетради, — предложил со всей горячностью Петя Плахоткин. — У меня есть. Отец в получку купил сразу двадцать штук. Какую хочешь возьми — в три линейки, в две, в клеточку. Только не плачь… А? Степа…
Я тоже несмело предложил:
— И я буду давать. У меня хоть и нет с собой лишних, но я буду брать у Степана Ивановича. Отец оставил ему целый полтинник, чтоб я покупал тетради. Я буду брать как будто для себя и отдавать тебе… Ладно?
Я уже думал, что Степку смягчили наши добрые обещания, что он обрадуется и станет благодарить нас. Мы оба испытывали приятное чувство товарищества, радость от свершенного доброго дела и были уверены: теперь Степка не оставит школы… Но тут произошло нечто совсем непонятное и неожиданное. Степка вдруг отскочил от нас на несколько шагов и, вытирая грязным рукавом слезы, буравя нас острыми зрачками маленьких злых глаз, крикнул угрожающе:
— Пошли вы к идолу! Сволочи! Так я вам и поверил. Уматывайтесь, а то я вас изувечу похлеще, чем изувечил меня Степан Иванович! Тоже, добряки нашлись рассопленные, пошли… Ну?! — И он кинулся на нас, размахивая тяжелой, залитой чернилами ученической сумкой. — Отступитесь от меня, кажу вам! А то…
Степка нагнулся, чтобы схватить камень. Я первым пустился наутек…
Так и не удалось нам вызволить товарища из беды. Поведение Степки долго казалось нам загадочным… Он даже уклонялся от помощи Софьи Степановны, стал еще угрюмее и злее, огрызался по-прежнему, всех сторонился и дружил лишь с забиякой Санькой Стрельцовым. К концу учебного года он все чаще хватался за правое ухо, тряс головой, словно хотел что-то вытряхнуть из нее. На боль он не жаловался, но глухота его усиливалась, и часто Степка не слышал вопросов учителя. Степан Иванович теперь никогда не наказывал его. А однажды оба — ученик и учитель — исчезли из класса. Их не было на занятиях два дня.
Степка явился в школу на третий день. К нему тотчас же подступили ученики, стали спрашивать, где он пропадал.
Степка долго не отвечал, но все-таки сдался на уговоры, хмурясь, ответил:
— В городе был… Со Степаном Ивановичем… У доктора.
— Ну что? Вылечил ухо? — спросил кто-то.
— Вылечили… Доктор как ширнул туда острой железякой, так я чуть не сдох от боли. Теперь не болит.
Боль в Степкином ухе утихла, но глухота так и осталась.
Он не доучился в школе, ушел из второго класса, как потом мы узнали, помогать отцу на рыбной ловле.
Жаловалась ли Софья Степановна на жестокость Щербакова? Написала ли окружному инспектору и, если написала, то что ответил инспектор, — осталось неизвестным: В те годы хотя и запрещались инструкцией министра просвещения Кассо телесные наказания и карцеры, хотя и проповедовались просветительные идеи, но безобразные воспитательные приемы в школах держались еще крепко.
После происшествия с Катричем Степан Иванович стал избегать встреч с Софьей Степановной. Он словно терялся в ее присутствии и в то же время старался найти повод для придирок. Но таких поводов не было. Софья Степановна разговаривала с ним сухо и кратко. Однажды я стал нечаянным свидетелем такого разговора.
В начале большой перемены я замешкался в классе, нагнувшись за партой так, что меня не было видно, рылся в своем ранце. В это время в класс вошел Степан Иванович, за ним — Софья Степановна. Я притаился… Я не мог разобраться тогда, о чем говорили эти два разных, не похожих друг на друга учителя, но я заполнил голос Софьи Степановны, дрожащий, взволнованный. Кажется, речь шла об одном из неуспевающих учеников, и я услышал, как Софья Степановна очень жестко сказала:
— Милостивый государь Степан Иванович, не уступлю я вам его. Не уступлю! И не позволю… Знаю я вас… Ведь вы — бурбон. Да, да, бурбон! Бурсак!
— А вы — институтка! — вспылил Степан Иванович. — Благородная девица! Кому нужны ваши сантименты? И пошло все это к чертовой бабушке, если хотите знать!
— Вы что? Забыли Степу Катрича? — угрожающе тихо спросила Софья Степановна.
Степан Иванович сразу сбавил тон:
— Не напоминайте о Степке… Не губите моей репутации… прошу вас…
Мне, малышу, сидевшему под партой, стало смешно от того, что заведующий, которого все ученики боялись в школе, как огня, заговорил вдруг виноватым, просящим голосом.
— Ведь я тогда просто обезумел. Поверьте: в случае с Катричем виноват мой бешеный характер. И я прошу вас, Софья Степановна, не вините меня.
— Ну, полно, полно… — сердито проворчала Софья Степановна. — Не характер тут виноват. Все вы тут бурсаки! Противно с вами говорить. И благодарите ваших заступников, что все так обошлось с Катричем. А ведь вы могли быть хорошим педагогом…
— Я считал своим долгом строго наказать Катрича, — мрачно проговорил Степан Иванович и вышел из класса.
Я не удержался и чихнул под партой от пыли.
— Кто здесь?! — удивленно вскрикнула Софья Степановна. — Ну где ты? Вылезай.
Я вылез, красный, взъерошенный.
Софья Степановна удивленно уставилась на меня.
— Ты?! Зачем тут?! Почему не на перемене? Подслушивал, да?
Я молчал. Потом осмелел и спросил:
— Софья Степановна, Степан Иванович вас боится?
— Ну-ну… — Она потрепала меня по щеке. — Откуда ты взял, дурачок? Степан Иванович — твой учитель. Его надо уважать и слушаться… Марш во двор! Беги-ка, освежись!
— Вы сказали про Степку…
Софья Степановна нахмурилась:
— Иди, иди… Поиграй.
Я еще не читал Помяловского и спросил:
— А что такое бурса?
— Вот будешь хорошо учиться, читать будешь — узнаешь. — Софья Степановна погладила меня по голове. — Бурса — была такая духовная семинария. Бурсы давно нет, а бурсацкие порядки еще остались… Но ты на это не смотри, а учись… Беги-ка гуляй!
Она подтолкнула меня к двери.
Да, это были совершенно разные люди — Щербаков и Софья Степановна. Вообще учителей-«семинаристов» можно было сразу отличить от «классиков», окончивших классическую гимназию или учительский институт.
Первые презирали вторых, горделиво называя себя мужиками и разночинцами, и получали в ответ более утонченное, но не менее презрительное пренебрежение.
«Мы — труженики, мы сами в школах и печи топим, и золу выгребаем, не затыкаем носы надушенными платками, когда от учеников пахнет хлевом», — хвастали «бурсаки».
«Мы — цвет истинного просвещения и культуры. Мы — носители идей нового века, — говорили «классики». — Мы идем на смену невежественным семинаристам. Мы учим народ не щи лаптем хлебать, а подлинно интеллигентным нравам. Нам принадлежит будущее России».
Потом мне пришлось глубже узнать как тех, так и других. «Семинаристы» относили Софью Степановну ко второй категории и если открыто не выступали против нее, то только потому, что сила ее учительского авторитета, всеобщего уважения и любви к ней учеников и всего хуторского населения преодолевала неприязнь к ней.
Софья Степановна окончила частный пансион, и ей были свойственны черты так называемого «благородного воспитания», столь ненавистного «бурсакам». Но, приобретя хорошие манеры, знание французского языка и прочих «благородных» предметов, она вместе с тем не утратила любви к простому народу, и это выделяло ее из среды «классиков»-чистоплюев.
Она усвоила черты той интеллигенции, которая в шестидесятых годах прошлого века шла в народ и была готова обречь себя на самые тяжкие испытания ради народного блага.
Хождение «в народ» давно изжило себя, считалось бесполезным и даже смешным, но Софья Степановна сохраняла черты лучших народолюбцев, рассеивала вокруг свет своей души, слыла в хуторе примером вечного, неугасимого добра.
Законоучители
В церковноприходских школах, где на страже образования и нравственного воспитания стояли местные блюстители православия — набожные и невежественные попечители из купечества, атаманы и священнослужители, — затхлый дух постного благочестия внедрялся особенно настойчиво.
В нашей семье, как я уже упомянул, особенной религиозности не наблюдалось; может быть, потому, что в Адабашево не было церкви, отец и мать к церковным обрядам никакого усердия не проявляли, а к попам отец относился даже враждебно. До девяти лет в церкви я бывал редко, только когда матери надо было ехать к причастию.
И вдруг в школе, чего я совсем не ожидал, богомольный режим навалился на меня всей тяжестью. Первоклассники, еще не научившиеся хорошо читать, должны были зубрить молитвы — «перед учением» и «после учения», «Богородицу», «Отче наш» и многие другие.
