Григорий Белых - Республика Шкид (сборник)

– Помогите! – что было сил закричал Ленька и кинулся головой вниз.

Вода проглотила его. Он камнем летел на дно, и прошло очень много секунд, пока ему удалось выбраться на поверхность. Утопавшего отнесло еще дальше от берега. Ленька поплыл к нему.

Разбрасываемые им брызги от лунного сияния казались искрами, слепили глаза; вода затягивала, кружила. Ленька плыл наугад, лишь изредка мелькало то тут, то там бесформенное тело утопавшего. Тогда Ленька менял направление и, напрягая последние силы, плыл.

Наконец он слышит барахтанье, слышит всплески. Он ныряет и схватывает под мышки извивающегося тяжелого человека. С этой ношей, тяжелой, как мешок с гирями, он плывет к берегу.

Далеко, далеко по берегу бегают люди, что-то кричат, откуда-то со стороны выплывает лодка.

Когда до берега остается не больше двух саженей, Ленька теряет сознание. Очнувшись, он видит, что лежит на полу в старой разрушенной беседке. Склонившись над ним, стоит Викниксор, вокруг толпятся ребята. Лица у всех испуганные, бледные. Ленька хочет о многом спросить, он подымает голову, но голова падает на деревянную ступеньку.

– Обоих вытащили? – шепчет он сухими губами.

– Да, – отвечает Викниксор, – Митрофан Семенович жив.

Ленька чувствует, как кровь бросается ему в лицо. Так вот кого он спас!

– Лесничок отогревается у костра, – говорит Японец. – Он ходил по берегу, любовался луной, поскользнулся и упал в воду. Вот чудак-то!

– Еонин, не забывайся, – строго говорит Викниксор.

Возвращались домой поздно. Шли медленно, усталые и голодные.

Сламщики шли позади всех. Лесничок сжимал руку Вандала.

Луна скрылась за тучами, все окружающее потеряло очертания, кусты и деревья стали черными и мрачными. С запада дул колкий ветер.

– А ведь вас столкнули с берега, – сказал Ленька. – Я видел, как кто-то пробежал в глубь острова… Я допытаюсь, кто это сделал. Негодяи!

– А ну их, – попытался улыбнуться Лесничок. – Бросьте… Они, вероятно, пошутили…

После этого случая кляузная слама превратилась в самую настоящую крепкую дружбу. Сламщики не могли жить один без другого. Ленька ждал дня, когда Лесничок дежурил по школе. Тогда вечерами они просиживали до звонка в Белом зале, тихо беседуя о чем-либо.

После случая на Канонерском острове ребята стали уважать дружбу этих двух и даже, пожалуй, полюбили Лесничка. Во всяком случае, его перестали дразнить и преследовать. Но сам Лесничок тяготился своей воспитательской деятельностью. Часто вздыхал, вспоминая о тропических своих пальмах, замерзших в девятнадцатом году.

И вот однажды сказал Лесничок Леньке:

– Письмо я получил из Киева от товарища университетского. Зовет. Работа там в коммунальных оранжереях есть. Что ты скажешь на это, друг Леня?

Целую минуту не мог ответить Ленька. Закусил до крови губу. Покраснел. Побледнел. Опять покраснел. Наконец проглотил слезы и ответил:

– Поезжайте, конечно. Это большое счастье… Вы должны ехать…

В этот вечер не было на свете человека несчастнее Леньки Вандала.

Это был последний день кляузной сламы.

Зеленые береты

Я никогда не был пионером, хотя по возрасту вполне мог не один год, а даже несколько лет носить красный галстук. И мало того, что я сам не состоял в пионерской организации, какое-то время я считал всех юных пионеров своими смертельными врагами.

Вот как это получилось.

В то лето Шкида почему-то не поехала на дачу. Все лето мы томились в городе.

Помню знойный июньский день, послеобеденный час, когда все окна во всех классах и спальнях настежь распахнуты и все-таки в помещениях нечем дышать. Озверелые от жары шкидцы, те, что за «хорошее» поведение оставлены без отпусков и прогулок, слоняются из комнаты в комнату, пытаются читать, лениво перекидываются в карты и на чем свет стоит ругают халдеев, по чьей милости они сидят в этот душный солнечный день взаперти.

Эх, хоть бы дождь пошел, хоть бы гром загремел, что ли!..

И вдруг – что такое? Кажется, и в самом деле гром? Нет, это не гром! Но за окнами что-то рокочет, погромыхивает, приближается… Постойте, братцы, да это же барабан!.. Барабанная дробь! Откуда? Что? Почему?

И тут мы слышим в соседней комнате, в столовой, чей-то ликующий голос:

– Ребята! Ребята! Зекайте! Бойскауты идут!

Мы кинулись к окнам. Облепили подоконники.

По Петергофскому проспекту – от Обводного канала к Фонтанке – не очень четким строевым шагом двигались под барабанную дробь человек тридцать мальчиков и девочек, в белых рубашках, в синих коротких штанах и юбках и с красными галстуками на шее. Под мышками они держали (как держат охотники ружья – дулом вниз) «посохи» – длинные круглые палки, с какими еще недавно по петроградским улицам разгуливали бойскауты. Только начальник этих ребят, длинноногий парень с бритой наголо головой, был без посоха, да маленький барабанщик, шагавший впереди всех, да знаменосец, выступавший за ним следом. На красном бархатном полотнище знамени мы разглядели слова:

Конечно, любоваться этим зрелищем молча шкидцы не могли. Не успел барабан приблизиться к нашим окнам, как кто-то из старшеклассников оглушительно свистнул. Из соседнего окна закричали:

– Дю!..

– Дю! Дю! – подхватили на всех шести подоконниках.

Белые рубахи продолжали свой мерный шаг, только маленький барабанщик, оглушенный разбойничьим свистом, вздрогнул, споткнулся и испуганно взглянул на наши окна.

– Эй, ты! Отставной козы барабанщик! – загоготали шкидцы. – Гляди, бубен свой потеряешь!

– Эй вы, голоногие!

– Гогочки!

– Голоштанники!

– Бойскауты недорезанные!..

Но тут за спиной у себя мы услыхали гневный окрик:

– Это что за безобразие?! Сию же минуту вон с подоконников!

В дверях класса, грозно поблескивая стеклами пенсне, стоял Викниксор. Однако на этот раз ни этот блеск, ни сердитый голос нашего президента не произвели на нас сильного впечатления.

– Виктор Николаевич! – позвал Янкель. – Идите сюда, посмотрите! Бойскауты идут!

Недоверчиво усмехнувшись, Викниксор подошел, ребята посторонились, и он, наклонившись, выглянул на улицу.

– Полно вам, какие это бойскауты! – сказал он. – Это не скауты, это юные пионеры.

Для многих из нас это было совсем новое, неслыханное слово.

Барабан стучал все тише и глуше, отряд голоногих приближался уже, вероятно, к Калинкину мосту, а мы обступили Викниксора и наперебой расспрашивали его: что это за новость такая – юные пионеры?

– Юные пионеры – это недавно созданная детская коммунистическая организация, – говорил Викниксор. – Пионер – это значит следопыт, первооткрыватель, разведчик… Если вы не забыли Фенимора Купера, объяснять вам не надо…

Нет, мы, конечно, не забыли Фенимора Купера. Но Купер тут был ни при чем. И бойскауты тоже. Мы поняли, что эти ребята, над которыми мы только что так дико смеялись и вслед которым так неистово улюлюкали, – наши, советские ребята. Стало ли нам стыдно, не скажу, но помню только, что нам самим страшно захотелось повязаться галстуками и с палками в руках пройтись по улицам.

И вот за ужином, когда, набив животы пшенной кашей, мы допивали жиденькое, без молока и без сахара какао, встал Колька Цыган и попросил слова.

– Виктор Николаевич, – сказал он, – а нельзя ли и у нас тоже организовать отряд юных пионеров?

Викниксор нахмурился и зашагал по столовой.

– Нет, ребята, – сказал он после паузы, – у нас нельзя.

– Почему?

– А потому, что школа у нас, как вы знаете, тюремного или, точнее сказать, полутюремного типа…

– Ага!.. Понятно! Рылом не вышли! – крикнул кто-то за столом четвертого отделения.

Викниксор повернулся и поискал глазами виновного.

– Еонин, выйди из столовой, – сказал он.

– За что? – взъерепенился Япончик.

– Выйди из столовой, – повторил Викниксор.

– За что, я спрашиваю!

– За грубость.

– За какую грубость?! Я же, Виктор Николаевич, не про вас сказал «рылом не вышли». Это не вы, это мы рылом не вышли.

– Еонин, имеешь замечание в «Летописи», – так же невозмутимо объявил завшколой и, обращаясь к воспитанникам, продолжал: – Нет, ребята, как я уже объяснил вам, мы, к сожалению, не имеем права основать у себя в школе ни комсомольскую организацию, ни пионерскую…

На эту тему, как, впрочем, и на всякую другую, Викниксор мог говорить часами. Он долго растолковывал нам, почему мы, бывшие правонарушители, беспризорники, хулиганы, поджигатели и бродяги, не имеем права состоять даже в детской политической организации. Но мы не слушали Викниксора. Нам было неинтересно.

«Ладно, – думали мы. – Чего там. Нельзя так нельзя – не привыкать. Мало ли чего не разрешено делать нам, трудновоспитуемым шкетам. Жили без галстуков, проживем без них и дальше…»

Все мы быстро успокоились, и только Японец, которому и в самом деле влепили замечание в «Летопись», еще больше озлился и на халдеев, и на пионеров. Стоило ему теперь увидеть из окна или на прогулке парнишку с красным галстуком, как Японец терял остатки самообладания и накидывался на юного пионера со всем пылом, на какой только был способен. Врать не буду – часто и мы не отставали от нашего товарища. Может быть, тут играла роль зависть, то, что мы «рылом не вышли», а может быть, просто мы были в то время сорванцами, которые только и ждут случая, чтобы затеять драку или перебранку.