Виталий Бианки - Фомка-разбойник (cборник)
Кажется – с неба: он на мостике.
Громыхает, скрипит, гремит железо.
– Вишь, якорь выхаживают.
– Не поспеть.
– Поспеют.
Ржавый, острый железный коготь показался из воды: вылезает стопудовый якорь.
Лезвие прожектора упирается в баржу – и ломается.
Баржа уже впереди, перед самым носом парохода.
Корма совсем близко.
Чей-то истошный, сумасшедший крик вырывается из общего шума:
– Ка-на-а-ат!
Якорь, уже поднятый над водой, задел протянутый от баржи канат, закачался в воздухе. Черные люди бросились к борту баржи. Ржавый коготь поддел за одно из бревен громадного руля баржи. Лопнуло бревно, как спичка. Взлетело.
– Полундра!
На барже метнулись черные люди от борта, закричали.
Командир сверху:
– Трави якорь, трави!
– Стой! Вира якорь, вира!
И снизу – сквозь лязг и хрип:
– Сила не берет!
Астраханцы:
– Мочи их мокрым дождем! Айда, брат-цыньки, на подмогу!
И в мгновенье один за другим через перила, на руках повисли, перехватились – соскочили вниз, где ворот якорный.
Черной тучей в полнеба налезает высокий берег.
Успеем ли? Нет, не успеть!
Пышет паром с борта. Обдало белым облаком – и нет ничего, только скрип да лязг, да крики. Все кончено…
Слетело облако: канат уже натянулся, якоря не видно. Якорь уже у борта.
Удалось! Расцепились!
– До полного! – кричит командир в машинное.
Забухали колеса.
На барже поспешно выхаживают якорь.
Идем грудью в ветер. Сзади черный берег сползает ниже и ниже.
– Отдать якоря!
Обошлось.
Мерно качает.
Пассажиры вешают спасательные пояса по местам, расходятся, запираются в каютах.
Всю ночь пережидали бурю. Машина все время работала. Стояли под деревней Белогорье.
* * *А наутро Обь не узнать. Она совсем другая: спокойная, равнодушная. Стена веселой зелени на берегу – береза, осина, ель. Вода отливает малиновым. Река не кажется даже такой уж широкой: ну, две Невы, не шире. Но это – обман. С левого борта тянется низкий берег – луга, тальник – и вдруг кончается. То был остров. За ним открывается широкое водяное пространство. Вдали длинная полоса тумана. Белая полоса разрывается, и чуть виден лес на том берегу Оби.
За весь день «Москва» делает три остановки: утром – против деревни Сушкиной берет дрова, днем – в Малом Атлыме.
Необычайно живописно это селение. Раскинулось в горах. На склонах – разностенные избы, амбарчики.
Вдруг домик городского вида с белыми кокетливыми окнами, с железной крышей.
Почти нет встречающих пароход – только здешние служащие Госторга. Потом несколько крестьянок выходят с ведрами и плетеными большими корзинами: продать пассажирам черницы. Черника тут два рубля ведро.
– А куры на продажу есть?
– Нету-ка, нету-ка, каки у нас куры. Одна есть – и та с цыплятами ходит.
* * *Большой Атлым. На берегу склады, пара домишек.
Деревня за горой.
Долго стоим: матросы выгружают муку, крупу. Удивительно, сколько в брюхе парохода может поместиться больших, тяжелых мешков.
Пассажиры полезли на кедры, сбивают шишки.
Всходит луна. Ночная птица-сирин кричит в лесу. Отваливаем. Идем под берегом. Рядом, по гребню горы, идет, идет несметное черное войско тайги.
Блещет призрачная лунная дорога. На ней, как сон, как воспоминание, появляется узкая лодчонка, человек в ней поблескивает украшениями в черных волосах. Поднимает из воды остроконечное весло – и все исчезает.
С удивлением вспоминаю: мы же в Земле Югорской! Этот туземец, что сейчас промелькнул в полосе лунного света и так показался похож на индейца, – остяк или вогул. А днем их совсем не видно. Наверно, все в лесах, в глубине страны…
* * *Большие села Кондинское и Шеркалы проходим ночью.
* * *– Это невозможно стерпеть, – наутро говорит Валентин, – сколько здесь уток. Матросы говорят, через час остановка: дрова будем брать. Махнем на охоту?
Мы натягиваем болотные сапоги, набиваем карманы патронами.
За долгую дорогу сколько у нас было разговоров о предстоящей охоте. Уток набили – без счету. Промахов у нас, конечно, не было.
«Москва» дает гудок.
Охота начнется сейчас.
И обоих нас охватывает тайное смущение. По правде сказать, ни один из нас не уверен в своем выстреле. Я – потому, что ружье у меня новое, я не привык к нему, не ходил еще с ним на охоту. Валентин – потому, что он вообще еще не охотился с дробовиком.
«Москва» остановилась, сходни поперек пути. Мы спускаемся. Стараемся спрятать свои ружья: еще увяжутся любопытные.
Залитый водой луг. На пригорке – землянка. Мальчик вылезает из нее и прямо направляется к нам.
– Айдате-ка сюда: тут кроншпилей черно садится.
Что ж, кроншнеп – крупнейший из куликов – прекрасная дичь. Мы идем за мальчиком.
Я незаметно оглядываюсь. Палуба полна народа. Показывают на нас пальцами. Кричат:
– Влево идите, влево: сейчас там утки сели!
Я делаю вид, что не слышу. Валентин – тоже.
Из травы шагов за полсотни взлетают два долгоносых кулика.
Ружье само вскидывается к плечу.
«Не буду стрелять, ни за что не буду! – твержу про себя. – Куда, к черту, на такое расстояние!»
Птицы удаляются. Неожиданно вслед им гремят четыре выстрела.
Кроншнепы спокойно продолжают лететь.
– Умирать полетели! – весело кричат с палубы.
– Зачем стрелял? – шиплю я на Валентина.
– Ты первый начал!
Черт его знает, кто первый. Ружья начали. А уж если они начали, разве заткнешь им глотку?
* * *Трава растет прямо из воды. Добро, что сапоги у меня выше колен.
Валентин бахает где-то далеко: он пошел берегом. Наверно, напал на дичь. Обстреляет – засмеет!
Мне стрелять не по чему: стайки уток проносятся вне выстрела, над головой только чайки. Целый час уже прошел.
И тут замечаю одинокую утку: несется прямо на меня.
– Спокойствие! – говорю сам себе, отодвигаю предохранитель.
Утка резко изменяет направление. Бью навскидку… и гром выстрела сливается с басистым гудком парохода.
Мертвая утка с разлету падает в воду шагов за сотню.
Сунулся – зачерпнул воды в сапог.
Оглянулся – до берега целый километр.
Пропала добыча: надо бежать скорей! «Москва» не станет дожидаться.
Пытаюсь бежать – вода хлещет в оба сапога, ноги становятся как чурбаны. А кругом мокрая, вязкая пустыня, я в ней как муха в киселе.
Пароход выплевывает облачко пара, дает второй гудок.
Дальше все происходит как в дурном сне.
Бегу. Но страшно медленно подвигаюсь. Вижу Валентина. Он стоит у сходен, машет мне: скорей, скорей!
Сейчас третий гудок – и я останусь один, а двухэтажный белый дом – кусочек города – равнодушно уйдет вдаль. Останется великая, залитая водой пустыня и я в ней, затерянный, забытый.
Третий гудок – последний!
Нажимаю изо всех сил. Сердце бешено дубасит в виски, в грудь и в ноги.
– Подождите!
Вот он наконец, твердый берег. Но уж еле передвигаю ноги. А еще верных четверть километра.
Матросы спускаются – убирать сходни. Валентин что-то говорит им. Все смотрят на меня…
Ждут!
Матросы сели на сходни и ждут. Командир в рубке ждет. Пассажиры ждут. Весь громадный, двухэтажный кусок города ждет.
Меня ждет – одного.
Доплелся. Чуть влез на палубу: ноги подгибаются, я весь в поту.
Какой-то толстый папаша рассудительно замечает мне в спину:
– Сухой рыбак и мокрый охотник являют зрелище печальное. Кругом улыбочки.
Выливаю за борт по ведру воды из каждого сапога.
Наконец-то можно улизнуть в каюту!
– Чтобы я еще когда-нибудь!..
– Безусловно, – соглашается Валентин. – Если не умеешь стрелять…
Вот ехидный еж! Прошелся по сухому бережку, хлопал, хлопал – и позволяет себе…
И это мне – старому охотнику! О, где моя срезанная на лету утка.
– Я-то все-таки убил одну.
– Покажи.
– Достать не мог: глубоко, и первый гудок как раз.
– Ну безусловно: как раз! Беда каждого охотника в том, что все другие охотники уже тысячу раз до него рассказывали о своих необычайных неудачах – и, конечно, врали. Ну как докажешь, что ты-то не врешь?
Лучше я сам на него.
– Ты свою добычу предъяви, старый джигетай.
– Обождать! Это что такое – джигетай?
– Запомни: джигетай значит дикий осел. Старый джигетай значит – старый дикий осел.
– Еще бранится, зоология! На, гляди, как настоящие-то стрелки бьют.
И он с торжествующим видом запускает руку под подушку.
Неужели уток набил?
Вытаскивает из-под подушки руку, разжимает кулак, – на широкой ладони покоится крошечная пестрая птичка.
– Куличок-воробей! – ласково говорю я. – Прелестная пташка, достойный трофей. Поздравляю.
– Обождать!
Валентин кладет птичку на стол и лезет опять под подушку. Вытягивает за ноги серого куличка ростом со скворца. Длинный тоненький носик довольно нахально загнут кверху.
– Мородунка, интересно…
– Обождать!
