Владислав Крапивин - Трофейная банка, разбитая на дуэли

— Хендэ хох! — разумеется.

Он руки вскинул, а потом вдруг опустил, сунул в карманы. Улыбается криво так... ну, будто упрямый мальчишка, которого учитель поймал за курением: делайте, мол, что хотите... По правде говоря, и в самом деле почти мальчишка, посмотри. На вид лет двадцать, не больше... Так вот стоим и смотрим друг на друга. Крыша у землянки горит, трещит, а рядом никого — ни наших, ни немцев... Я говорю наконец:

"Варум зи нихт шиссен?" То есть "почему вы не стреляли?"

Лодька кивнул: понимаю.

— Да... А он: "Зи хабен кайне ваффен". "Вы были без оружия". "На унд?.." — говорю. — "И что же?"  А он выпрямился, улыбнулся, презрительно так, хотя губы трясутся... (А у кого бы не тряслись в такой позиции?) И выдает мне этот юноша длинную фразу, из которой следует, что бароны фон Гольденштерны не имеют обыкновения стрелять в безоружных противников. На самом-то деле просто растерялся, не привык еще, видимо, палить в человека в упор. Наверно, только-только попал на фронт, хотя и офицер, лейтенантик (глянь на погоны). Но однако же вспомнил баронский кодекс чести. Решил, видимо, что если не сумел убить врага, то хотя бы погибнет по-рыцарски. Удивительная ситуация, прямо роман Вальтер Скотта. Ну, да на войне чего только ни бывало... Меня тогда больше всего изумила его фамилия. Надо же такое!.. А барон встал прямо, вытянул шею и говорит: "Шиссен зи! Их хабе кайнэ ангст!" Стреляйте, мол, не боюсь. А какое там, "кайнэ ангст", когда чуть не плачет. Я поставил его шмайссер на предохранитель.

"Возвращайтесь к своим, барон..."

Он заморгал, как ребенок:

"Варум?" То есть с какой стати отпускаете меня?

"Дарум", — говорю. — "С такой же стати, с какой вы не выпустили мне в брюхо пригоршню свинцовых конфеток". — И еще добавляю: — "Наверно, причуды судьбы: не захотела, чтобы палили друг в друга два однофамильца".

Он заморгал еще больше. Ошарашенно и с вопросом.

Я ему объясняю: "Нет, герр лёйтнант, я не барон. И не немец. Я принадлежу той нации, которую вы с вашим фюрером приговорили к поголовному истреблению. Но до конца еще не успели..."

Он снова гордо вытянул шею:

"Бароны фон Гольденштерны никогда не опускались до антисемитизма!"

— До чего? — переспросил Лодька.

— До ненависти к евреям...

Лодькины уши опять противно затеплели.

Лев Семенович продолжал:

— "Ну и ладно, — говорю, — поздравляю вас, барон. И советую поспешить, пока не появились наши".

А он смотрит на автомат и заявляет:

"Я не могу вернуться без оружия, меня расстреляют".

Врал, наверно, офицера не расстреляли бы. Мог выкрутиться. Наверно, считал недостойным рыцарского звания возвращаться обезоруженным. Ну, я бросил шмайссер к бревнам землянки, достал свой "ТТ", выпалил несколько раз по автомату — по магазину и казенной части... Потому что не мог же я отдать немцу годное оружие, из которого он потом лупил бы по нашим... В общем, разгрохал автомат и говорю:

"Можете сказать, что оружие пострадало в бою..."

Поднял с земли свою "лейку" и пошел, не оглядываясь... Не раз думал потом: правильно ли сделал, что отпустил? Ведь этот барон в дальнейшем имел возможность  отправить на тот свет многих наших солдат и офицеров... особенно, когда понюхал пороху... Но... что было, то было. Никто, кроме Васи Лащенко, про это не знал... Узнали бы особисты — был бы мне капут...

Лодька чувствовал, что лучше бы помалкивать, но не удержался:

— А ваш друг... Лащенко... он что сказал?

— Он сказал: "Ты, Лёва, поступил неправильно. Очень... Только... я, наверно, поступил бы так же"... Вот такая психологическая ситуация. Как говорится, "диалектика жизни"... Вы еще не изучали диалектику?

— Не-а...

— Счастливые люди...

— Почему? — сумрачно спросил Лодька.

— Меньше путаницы в голове...

Лодька подумал, что в таком вот случае отпустил бы барона Гольденштерна без всякой диалектики (по крайней мере, в тот момент он был в этом уверен). Но не сказал этого: получилось бы, что подлизывается...

А Лев Семенович еще раз глянул на портрет барона и усмехнулся:

— Жаль, никогда не узнаю: дожил ли этот парень до конца войны? Какая у него судьба?

(Как ни странно, фотожурналист Лев Гольденштерн это узнал. Через много лет, когда можно стало писать гораздо больше, чем в пятидесятых, он отдал в один из московских журналов свой очерк "Однофамильцы" — историю про встречу у горящей землянки и снимок.  Очерк и фотографию напечатали, хотя название изменили — "Встреча на ничейной полосе". Месяца через два в редакцию пришло письмо из Западной Германии. Его (еще через какое-то время) переслали автору очерка.  А потом приехал в Советский Союз и тот, кто написал письмо — худой хромающий мужчина с гладкой седой прической — Карл Август фон Гольденштерн. Приехал в Москву и Лев Семенович. Они встретились в гостинице "Россия".

Оказалось, что молодой барон после той "встречи на ничейной полосе" никого не убил, потому что очень скоро попал под минометный огонь и ему оторвало ступню. Конец войны он встретил инвалидом и в плен его не взяли. Свое "обветшалое баронское гнездо" он уступил детям и внукам, а сам со второй женой жил в маленькой гамбургской квартире.

Лев Семенович ответствовал, что у него наоборот: сам он с женой (тоже второй) живет в "старом родовом гнезде" на "Казанская-штрассе", в дальнем городе "ин Вестсибириен", а дети и внуки обитают в двух кооперативных квартирах, приобрести которые помог им папа и дед.

Они засиделись в номере до середины ночи. Номер наверняка прослушивался, но Льву Семеновичу было наплевать, поскольку ничего крамольного он не говорил. Карлу Августу было наплевать тем более — особенно, когда откупорили вторую бутылку коньяка.

— Лео, — сказал барон. — То есть Лё-ву-шка. — Я не устаю благодарить судьбу за то, что она тогда заморозила на спуске мой палец... Страшно подумать, что могло бы случиться...

— Карлуша, — сказал Лев Семенович. — Судьба и в самом деле иногда делает однофамильцам... ик... подарки. Этакие... золотые звездочки... Давай за судьбу.

— З... за судьбу... — согласился барон и осторожно потянулся рюмкой к рюмке однофамильца, чтобы чокнуться по-русски и при этом не промахнуться...

Но все это случилось через четыре десятка лет, а пока Лев Семенович и Лодька не могли и помыслить о таких поворотах судьбы.)

— И никогда я никому, кроме Василия, не рассказывал эту историю. Ты, Лодя, — второй. Наверно, удивляешься: чего это "старый Мазай разболтался в сарае?"

Лодька и правда удивлялся. Тревожился даже. Чудилось, что разговор неспроста.

— Я мог бы объяснить просто. Мол, слово за слово, и потянулся рассказ. Но... — Лев Семенович смотрел мимо Лодьки (наверно опять на снимок молодого барона). — ...Дело в том, что я до безобразия суеверный человек. Верю во всякие приметы... — ("Не вы один", — мелькнуло у Лодьки.) — И показалось мне сейчас, что надо бы на твои откровенности ответить своей. Чтобы старушка-судьба оценила это и проявила к моим делам дополнительную благосклонность...

"К каким делам?" — чуть не ляпнул Лодька, но вовремя зажал в себе неприличное любопытство.

А Лев Семенович по своему понял его вопросительный взгляд.

— Разговаривать с тобой, Лодик, мне всегда интересно и легко. Видимо, оттого, что ты чем-то похож на сына... Кстати, ему эту историю я до сих пор так и не рассказал...

Что-то сдвинулось у Лодьки в голове. Промолчать бы, но... Он сказал боязливо:

— А... как "до сих пор"? Вы же...

— Что?

— Ну... вы, по-моему, говорили... что он погиб...

Да, Лев Семенович в самом деле был суеверен. Лодька увидел, как он по-ребячьи сцепил замочками пальцы на обеих руках.

— Тьфу-тьфу-тьфу! Что ты болтаешь! Когда я такое говорил?!

Лодька изрядно струхнул.

— Простите... но тогда, про блокаду... я думал...

— Уф, ты чуть меня не уморил... Да, я говорил, что терял его в блокаду. И жену... Было много неразберихи. Но... да вот он опять, совсем недавно, прислал письмо... И дело в том, Лодя, что именно о нем я и хотел поговорить с твоей мамой. Но не решился. Может быть, ты поможешь мне?

Конечно, Лодька вопросительно молчал: как помочь-то?

— История эта, Лодя, длинная, запутанная и невеселая... Меня призвали в армию во время финской войны, в большую военную газету. Там и оставили "до особого распоряжения". Жена и Волчок жили в Ленинграде, я их видел урывками. А двадцать второго июня я находился в одной из пограничных частей, в командировке... Такая была неразбериха, в окружение попал, домой вырвался только через два месяца, да и то на сутки. Но за эти сутки сумел решить с начальством вопрос об эвакуации семьи. Жена сперва ни в какую. "Переживем войну здесь, она скоро кончится!" Характер у нее не сахар, мы, по правде говоря, уже в ту пору не всегда ладили. Ну, все же убедил. Правда, не совсем. Хотел, чтобы она сразу ехала сюда, к моей сестре, к Эмилии. Думал: дом моего отца, сестра — родная кровь... А жена не хотела (потом я понял, что права была). Моталась с сынишкой по разным своим родственникам: сперва в селе под Куйбышевом, потом в Молотове. Но там, видимо, лишние рты были не нужны... В сорок третьем я вырвался в отпуск и все же уговорил супругу перебраться сюда. Проводил даже, познакомил с сестрой. Сперва, вроде бы, все шло неплохо. А потом они с сестрой что-то не поделили. И та, и другая — не ангелы. Ну, сестрица моя и заявила (это по рассказу жены): выметайтесь, мол, из моего дома. Жена в ответ: