Елена Ильина - Это моя школа
Катя уткнула голову в подушку. Никто к ней не подходил, не спрашивал о поездке в детский дом. А ведь так хотелось рассказать подробно обо всем, а больше всего про Сережу!
Вдруг кто-то положил руку Кате на плечо. Это был Миша.
— Расскажи про елку. Весело там было? — спросил он.
— Весело, — грустно сказала Катя.
— Что ж ты не рассказываешь?
— Завтра.
Она быстро разделась и легла в постель. Больше ей ничего не оставалось делать.
А Ирина Павловна сидела за работой, низко наклонившись над частой сеткой миллиметровки. Ей хотелось подойти к дочке, но она нарочно удерживала себя. Пусть побудет одна и подумает. И ей вспомнилось, как еще трехлетним ребенком Катя однажды провинилась. Ирина Павловна отвела ее в темную переднюю и сказала:
«Постой-ка здесь и подумай о том, что ты сделала».
Ирина Павловна ушла тогда в комнату, а из передней скоро послышался голосок:
«Очень неприятно тут стоять…»
«Ну, значит, наказанье подействовало», — решила мама.
И, позвав маленькую дочку, она спросила:
«Ну что, подумала?»
«Подумала», — сказала девочка.
«Что же ты подумала?»
«Что там — волк…»
Ирина Павловна улыбнулась своим воспоминаниям. Она почувствовала нежность к своей девочке и жалость. Она видела в приоткрытую дверь ее белокурую голову, уткнувшуюся в подушку, и понимала, что теперь Катя по-настоящему, всерьез думает, да не про волка, а про то, что она сегодня натворила, и, пожалуй, винит себя… Может, даже еще суровее, чем она заслуживает.
Тихонько ступая, Ирина Павловна вошла в «Катемишину» комнату, но Катя уже спала крепким сном, обхватив подушку обеими руками.
* * *Катя проснулась поздно — так сильно устала она за последние два дня. Она села оглядываясь. Мишина постель была уже застлана. Но вставать Кате еще не хотелось, и она легла снова. Ей вспомнилось все, что было вчера. Катя поморщилась, словно от боли. Как она покажется на глаза маме и всем остальным? Сама веселилась, а им доставила одни только огорчения! А еще под Новый год задумала, что будет помнить о других больше, чем о себе. Вот тебе и больше! Но почему это так получается? Кажется, что стоит только задумать что-нибудь хорошее, и все само собой сделается. А потом смотришь — как-то выходит совсем наоборот.
И тут Катя стала вспоминать, что же еще такое задумала она и не сделала? «Учиться не только ради отметок, а по-настоящему». Ну что ж, так и будет. Сейчас каникулы, а после каникул она непременно выполнит это обязательство. А что еще? Ах, да! «Делать по утрам зарядку, начать с Нового года, но зато уже без пропусков».
Катя потянулась. Ох, как не хочется не только делать зарядку, но даже вставать! Вот, кажется, так бы и повернулась опять на бок и спала, спала! До самого обеда. А еще лучше было бы проснуться этак через недельку, когда все дома забудут про вчерашнее и перестанут сердиться. Но нет! Если не попросить у мамы прощения, все равно будет как-то тяжело и неприятно. Перед самой собой будет стыдно за трусость. Не побоялся же папа сказать Павлику (тому самому, который нес Катю на плечах седьмого ноября): «Извини меня, я виноват», когда оказалось, что прав Павлик, а не папа. А Павлик гораздо моложе, чем папа. Это еще труднее.
Катя решительно села.
«Вот нарочно сегодня же начну с самого трудного — зарядку сделаю, а потом извинюсь».
И, уже не раздумывая больше, она вскочила и, став босиком на коврик, принялась через силу делать все, чему учила ее не раз Таня, — выпрямляться, откидываться назад, выгибая грудь вперед, и низко кланяться, дотрагиваясь пальцами до пола. Кате даже хотелось сейчас подольше проделывать все эти упражнения, чтобы отодвинуть еще немножко встречу с домашними. Что ни говори, а легче приседать и подпрыгивать, чем просить прощения.
Конечно, самое простое было бы написать маме записочку, как это Катя делала раньше, — ну, написать: «Мамочка, прости меня» или «Пожалуйста, не сердись, я больше не буду», потом засунуть записку маме под чертежную доску, а самой спрятаться где-нибудь. Но теперь Катя уже большая, ученица четвертого класса, председатель совета отряда. И это не по-пионерски — подсовывать записки и прятаться, вместо того чтобы просто и смело признать свою вину. Как это ни трудно, она подойдет и скажет, глядя маме прямо в глаза: «Прости меня, я виновата».
От плавных и упругих движений Катя почувствовала себя бодрее и как-то спокойней и уверенней.
Она умылась, причесалась и пошла к маме.
Ирина Павловна сидела за обеденным столом перед швейной машинкой, а Миша, стоя рядом, крутил ручку. Катушка наверху быстро вертелась, а иголка внизу старательно делала свое дело: прыгала и стучала, оставляя за собой на белой ткани ровную, прямую строчку. Мама была так занята, что не заметила, как вошла Катя.
Катя остановилась на пороге. Если бы тут не было Миши, она сразу бы попросила прощения. А при нем было как-то неловко.
Но мама уже увидела ее и все поняла.
— Мишук, — сказала она, — пойди попроси бабушку поставить на плиту утюг.
Миша убежал, и тут Катя так и бросилась к маме и горячо, быстро заговорила:
— Мусенька, дорогая, честное пионерское, я никогда в жизни не буду тебя огорчать! Я вчера думала-думала и решила: ничего себе не прощать. А ты прости меня! Вот увидишь — я и учиться буду еще лучше, и зарядку делать я уже начала. Только, пожалуйста, не сердись!
Вместо ответа мама взяла обеими руками Катину голову и поцеловала дочку в ее неровный, неумело проведенный пробор.
— Верю, — сказала мама. — И не сержусь.
Картина прошлого
Листок за листком облетели в календаре все десять дней зимних каникул. И вот снова — школьные будни.
Катя успела уже соскучиться по классу, по Анне Сергеевне, Оле, Надежде Ивановне и даже по своему месту у окна.
И теперь она с особенной охотой ходила в школу и, еще розовая от утреннего морозного ветра, садилась за парту. Начинался долгий, спокойный и деловой рабочий день.
Как-то раз вскоре после каникул Анна Сергеевна принесла в класс большую, наклеенную на картон цветную литографию.
Вслед за учительницей тихонько вошла старшая вожатая, Надежда Ивановна. Она сразу же направилась в конец класса и села на свободное место, на краешек одной из парт.
Катю нисколько не удивил приход Надежды Ивановны на урок. Она знала, что старшая вожатая собирается стать учительницей истории, учится на заочном отделении педагогического института и уже скоро кончает курс. Значит, она пришла поучиться у Анны Сергеевны. И немудрено: ведь вот и Людмила Федоровна говорила, что каждый разговор с Анной Сергеевной — для нее урок.
— Здравствуйте, девочки, — сказала Анна Сергеевна, кладя картину на стол. — Садитесь.
И когда все уселись, она сейчас же приступила к делу:
— Ну-с, о чем я рассказывала на прошлом уроке?
— О начале революционного движения в России, — без запинки ответила Лена Ипполитова, как будто читая по книжке.
Анна Сергеевна кивнула головой:
— Так. А сегодня я хочу послушать вас. Чтобы вам было интереснее и легче отвечать, я пришла к вам на этот раз с помощницей.
Девочки невольно посмотрели на Надежду Ивановну. Но она только улыбнулась и покачала головой: «Нет, нет, это не я…» Все с удивлением перевели глаза на Анну Сергеевну. Что же это за помощница такая? В классе никого из взрослых не было, кроме учительницы и старшей вожатой.
Анна Сергеевна, лукаво прищурившись, похлопала рукой по оборотной стороне литографии.
— Вот моя помощница, — сказала она и, высоко подняв картину, издали показала ее классу. — Кто у нас сегодня дежурная?
Валя Ёлкина подняла руку.
— Возьми литографию и поставь ее так, чтобы всем было видно.
Валя приняла большой картонный лист обеими руками и осторожно поставила на специальную подставку — штатив. Поднявшись на цыпочки, она подкрутила винтики, и картина как будто сама собой поползла кверху. Сделав свое дело, Валя отошла к партам и посмотрела на литографию, сначала наклонив голову направо, а потом налево.
— Так, кажется, будет хорошо, — сказала она.
— Всем видно, девочки? — спросила Анна Сергеевна.
— Всем, всем! — раздалось отовсюду.
— Садись, Валя Ёлкина… Девочки, посмотрите внимательно на то, что здесь нарисовано. Вам, наверно, все это знакомо?
Да, конечно, знакомо. Ведь это была та же картина, что и у них в учебнике истории, но только там она занимала всего полстраницы, а здесь была чуть ли не в половину классной доски. Нарисована на ней была фабричная контора. За перилами стойки сидел, развалясь в кресле, хозяин фабрики. Пухлые руки, сложенные вместе, лежали у него на животе. За стойкой теснилась толпа рабочих. Все это было, как в учебнике, но выглядело совсем по-другому. Здесь можно было разглядеть, например, в какой рваный платок завернут ребенок на руках у женщины, какие толстые, синие жилы вздулись на обнаженных до локтя руках старого рабочего, какие большие, не по-детски серьезные глаза у мальчишки, облокотившегося на перила. А хозяин-то, хозяин! Сидит, словно врос в кресло, хмурый, сердитый, и ни на кого даже не глядит.
