Роман Шмараков - Овидий в изгнании
Он сказал своему сердцу, чтоб молчало, и автору – о цели, с какою явился.
– Мне это, не скрою, удивительно слышать, – сказали с невыразимым сарказмом. – Редко из-за двери доносятся вещи, до такой степени поражающие ум. Я знал, конечно, что человеческие настроения отличаются крайней текучестью, и в самом себе привык наблюдать эту суетность, осмелюсь сказать, с философским отношением, но хотел надеяться, что, ладно там я, но в других-то больше последовательности. Вам же хотелось самостоятельности? Нет, я точно помню, хотелось же? Позавчера это было, я еще обедать не садился, как чувствую: будто кольнуло что-то! как пить дать, думаю, самостоятельности хотят! И как же вы теперь думаете?
– Да, знаете, эта самостийность, – как бы доверительно отнесся сантехник, одновременно чувствуя, до какой степени автор был предусмотрителен, не открыв ему двери, и в какой бы опасности получить по шее он сейчас находился, будь эта дверь отперта, – она, конечно, на первых порах дает остроту… но рано или поздно задумываешься: а что этот суверенитет реально дал людям? И мы спрашиваем себя, сколько можно выходить на площадь и демонстрировать, что от тебя напрямую зависит судьба рассказа, тогда как ты даже сам себе насморк вылечить не сможешь, пока сам не пройдет? То есть, я к тому, что проходит время бутафории, опьянения воздухом, и наступает время положительных дел и свершений, мы откладываем какие-то свои претензии, личные амбиции какие-то, и научаемся работать в связке, в тесном ежедневном сотрудничестве…
Он уже истощил эту лексическую рубрику, но по молчанию автора было видно, что тот не вполне удовлетворился унижением сантехника, и последний, сделав бесплодную паузу, вынужден был продолжать:
– Ведь, в сущности, мы ли напишем или не мы – все равно это опубликуется под вашим именем, которого репутация вам не может быть безразлична. К тому же, я знаю теперь по себе, какое это нестерпимое наслаждение – следить, как под твоим пером из путаницы лиц, залогов, торопливых переодеваний, веских причин и ложных положений, форм двойственного числа и перипетий семейной жизни близнецов, из всего этого клубящегося хаоса возникает массивное сцепление сверкающих волокон, из чьей глубины выносятся обоснованные притязания то на ту, то на другую литературную премию. Мы ведь, согласитесь, одна семья, и хотя «войны братьев тяжки», как сказал Гесиод, но и потребность во взаимных уступках куда сильней в семейственном кругу, нежели в случайно составившемся обществе. Забудем прошлое, – адресовался он к молчащей двери, – уставим общий лад! А я…
– Могу предложить свою вторую главу, – со сдержанным снисхождением вымолвил автор, приостановив третирование сантехника. – Ознакомьтесь, если не довелось. Если пойдет на ваши нужды, то милости просим самовывозом.
– Это где Амур и люстра, – пробормотал сантехник. – Нет, к сожалению, нам это не пойдет… там сюжетно не сойдется… у нас холодильник больше задействован…
– В таком случае ничем не могу помочь, – отозвался автор с нескрываемым торжеством. – А сейчас, извините, я вынужден завершить нашу беседу. Скоро должна появиться моя жена, мне надо к ее приходу прибраться.
– У вас нет жены, – машинально напомнил сантехник.
– Тем более надо навести порядок, – сказал автор. – Никогда не знаешь, когда она появится.
– Ну, раз так, – негромко сказал сантехник. – Всего хорошего.
– Подождите-ка, – остановил его автор и, слышно было, отбежал от двери. Под шепчущимися взглядами невидимо накопившихся соседей сантехник терпеливо ждал, про себя гадая, молоко ли это убежало у автора с плиты, поставленное к ожидаемому приходу жены, или в открывшуюся форточку влетела бестолковая птица, сухим трепетом по штукатурке сулящая тягостные невзгоды.
– Вот, возьмите, – рука из-за двери сунула ему листок. – Мне не надо уже, так что можете считать этот очерк своим. Со всеми вытекающими для вашей независимости льготами. Желаю успехов, а на этом прощайте.
– Отчего же прощайте, – сказал сантехник с фальшивой дружественностью. – Гора с горой не сходятся, а Магомет с Магометом…
– Очень надеюсь, это наше последнее личное свидание, – сказала рука. – Сделайте мне такое одолжение.
Дверь закрылась.
– Ну, на том и порешили, как сказал герцог Глостерский, – сквозь зубы произнес сантехник и пустился вниз по лестнице. На ступеньках он запнулся, с оживленьем досады пробормотал: «Вот черт, про укрепление вертикали забыл сказать» – и хотел было вернуться, но лицо его омрачилось, и он продолжил путь. Не доходя до своей квартиры, он позвонил в дверь Ивану Петровичу, от которого всего час как ушел, и сказал ему: «Иван Петрович, добрый вечер. Вот тут один местный писатель написал новую вещь, вам не надо для урока внеклассного чтения? Посмотрите». Иван Петрович принял листок, пробежал его глазами, поднял их, удивленные, на сантехника и вежливо сказал: «Нет, спасибо, я думаю, не надо… У меня в плане диспут “Есть ли в наши дни любовь с первого взгляда”, а тут не развита эта проблема… И образ родной природы четко не представлен. А кроме того, тут столько надо выписывать на доске… Меня люди не поймут. Оставьте, вам нужнее…»
Сантехник с авторским листом (к которому очень хочется применить определение carte blanche, несмотря на то, что он был плотно исписан) спустился домой и молча уселся на диване перед телевизором, с лицом, практически не несшим указаний на внутреннюю жизнь.
– Вась, что это у тебя? – кинулись к нему друзья, стараясь не замечать его выражения. – Это он тебе дал? Давай-ка посмотрим, вдруг наконец подойдет… Все-таки он заинтересован… Сань, ты говорил, у тебя с логическими ударениями… Встань под лампу, не порть смолоду глаза…
Саня старательно прочел:
АЛЫЕ ТКАНИ
Алые ткани хороши, когда их разворачивают перед нами, выхваливая достоинства, но если бы кто-то захотел обить ими комнату, едва ли он мог бы там долго вытерпеть. Раз уж человек выбирает себе жизнь торговца, ему приходится мириться с тем, что и еда, и общество не всегда будут соответствовать его вкусам. Хотя кажется, что человек, многое претерпевающий на чужбине ради того, чтоб благоденствовать по возвращении, дома у себя может устроить все, как ему нравится, но на деле оказывается, что из дальних странствий приносит он с собой привычку жить наспех. И что тогда скажешь о других, если сам не можешь отделаться от сиюминутных обстоятельств?
Постоялый двор на киренийской дороге с первого взгляда казался порядочным заведением, где можно голову преклонить, и не сразу удавалось заметить, что, рассчитывая на неприхотливость людей, уставших с дороги, многое здесь пускают на произвол судьбы. Один человек, скитавшийся по окрестностям, нося за собой вертеп с куклами, беспрестанно пенял хозяину: и кони-то у него, плохо привязанные, знай выбредают во двор, и слуги как один вороваты и несдержны на язык. Воистину все испытавший человек! Облюбовав себе это ремесло, уже много лет ходил он ради заработка с одного места на другое, и хотя не раз задерживали его по подозрению в чародействе, ему удавалось за себя постоять. Истрепавшихся кукол латал он с большим усердием и рассказать умел много.
– Ансо де Кайо росту небольшого, – говорил он, – и хотя в груди широк и вид у него горделивый, все-таки не скажешь, что «конь им гордится», как выражаются в таких случаях. Всего удивительнее, когда приведется слышать от людей уверения, что он удерживал цепь, натянутую через пролив, или о чьих-то подвигах вроде этого. Тут уж что и сказать, разве что «пыль поднялася на дороге, там кто-то скачет прочь от нас».
Остановившись на ночлег, в качестве платы за себя он представил взятие Иерусалима и потрудился на славу, развлекая постояльцев своими куклами. Редко здесь такое бывало, и когда на ночь хозяин оставил сторожами двух своих поваров, рассердясь на них, им было о чем поговорить. А когда, притаив огонь в светильнике, они беседовали меж собой, а языки их все больше запинались, вдруг какой-то шум заставил их подскочить. Разом высунувшись из-под одеяла, увидели они, что куклы, валявшиеся с вечера как попало, поднялись, будто живые, и начали отряхивать с себя пролитое по столу вино и крошки хлеба. Словно им предстояла битва, одни стали в дозоре, смотря во вражескую сторону, а другие принялись прохаживаться у шатра. И тут какая-то женщина – откуда она взялась? – рослая и красивая, но одетая бедно, показалась между лагерями, прокрадываясь полем, будто ей помогал укрыться туман, и бережно держа ребенка на руках, а рядом с нею неровными шагами бежал другой. Наши дозоры заметили, и кто-то погнался за ней, а другие крикнули, и поднялась суматоха, будто враг наступает. Опасно это, когда страх постигает ночью большое войско в незнакомой местности, – тут всего можно ждать. И хотя все были застигнуты суматохой, но император распоряжался как должно, и все вели себя честь по чести и разворачивали строй против болгар. И со стороны Иоанниса тоже второпях поднимали стяги и проверяли оружие, хорошо ли оно отточено и выходит из ножен. Одно лишь мгновение, казалось, прошло, а битва закипела самая настоящая. Ни слова не говоря, рубились они яростно и не отступали. Из людей, спавших поблизости, кто не проснулся сам от шума, был растолкан соседями: во все глаза глядели они, стараясь ничего не пропустить.
