Фрида Вигдорова - Дорога в жизнь
– Как ты думаешь? – спросил я Жукова, показывая ему телеграмму.
Саня прочитал, повертел, как и я, листок, словно надеясь найти объяснение, углядеть еще какие-то первому взгляду незаметные слова. Откашлялся, сказал почему-то басом:
– Я бы, Семен Афанасьевич, ответил так: «Пускай сами решают».
– Ладно, – ответил я, – так и напишем. В тот же день я отправил телеграмму. Прошел день – ответа не было. Прошел другой – все то же.
– Телеграф у нас безобразно плохо работает, – мельком сказал после обеда Алексей Саввич.
– Право, следовало бы написать в газету о работе связи, – заметил под вечер Владимир Михайлович.
Ответ пришел еще три дня спустя. Мы сидели на крыльце. Были теплые, душистые майские сумерки, пахло молодой листвой, в бледном небе едва прорезывались первые зеленоватые звезды. И вдруг на дорожке под аркой показались какие-то тени. Только острые глаза Разумова могли узнать их, а может быть, просто его сердце учуяло!
– Король! Плетнев!
За Разумовым повскакали все – и наперегонки бросились навстречу приехавшим. Их было трое: третий действительно Плетнев, в коммунарской форме – в полугалифе и синей блузе с широким белым отложным воротником.
Тройку тормошили, тащили в разные стороны. Костик висел на шее у Короля и дрыгал ногами. Разумов оказался не из самых быстроногих и теперь едва пробился к Плетневу. Мальчишки секунду постояли друг против друга и вдруг – первый шаг сделал Разумов – обнялись. Остальные, смущенные таким непривычным проявлением чувств, разом отвели глаза и еще громче прежнего заговорили. Один Король смотрел снисходительно и понимающе.
– Целуются! – воскликнула удивленная Леночка.
– И ничего не целуются! – сурово возразил Лира.
Потом Плетнев подошел ко мне. Он изменился за год – окреп, раздался в плечах и уже не кажется таким долговязым. Лето только начинается, но он успел загореть на щедром украинском солнце, даже нос лупится. Открытое, хорошее стало лицо, и глубоко сидящие глаза смотрят уже не прежним недобрым и подстерегающим взглядом – другие стали глаза. Я внимательно рассматриваю его при свете фонаря, висящего над крыльцом, и Плетнев слегка смущается.
– Антон Семенович велел передать привет, – говорит он с заминкой и умолкает.
Протягиваю ему руку. Он крепко, обрадованно пожимает ее. Зачем говорить много? И так все ясно!
Тройку повели в столовую, и все гурьбой двинулись за ними. Плетнев и Король, с аппетитом хлебая щи, жуя горбушки (горбушки – любимое наше лакомство – дежурные нашли для всех троих), ухитрялись в то же время не умолкать ни на минуту. Наперебой рассказывали о днях пути, о коммуне, об Антоне Семеновиче. Любопытно, что говорили они по-разному. Плетнев – как старожил, знающий все насквозь. «У нас там…» – произносил он совершенно искренне, точно полжизни провел в коммуне. Король, как человек, открывший новую, удивительную страну, рассказывал с жаром, перескакивая с одного на другое. Репин изредка вставлял словечко, но больше молчал, хотя ел и пил с не меньшим аппетитом, чем те двое.
– А вы чего обратно ехать не хотели? – строго спросил вдруг Петька.
– Ну да, «не хотели»! – рыжим глазом сверкнул на Петьку Король и даже ложку отложил, чувствуя, что тут не одному Петьке надо дать объяснения. – Антон Семенович говорит: «Оставайтесь у нас». Мы говорим: «А как же наши?» А он серьезно так: «Ну, я запрошу Семена Афанасьевича». Послал телеграмму, а мы и не знаем, что сказать. Приходит телеграмма, он нам показывает – и опять: «Как же вы решите?» – «Я, – говорю, – должен вернуться. Не знаю, как Плетнев и Репин». Репин тоже говорит: «Здесь, говорит, очень хорошо, а только оставаться я не могу». А Плетень тоже: «Что ж, они за мной приехали, как же мне теперь…» Антон Семенович засмеялся и говорит: «Правильно, поезжайте!» Вот мы и поехали. Фотографий привезли, писем!..
– Письма у меня здесь зашиты. – Репин полез за пазуху.
– Эй, не пори на себе, разорвешь! В спальне распорешь, – сказал Король.
…Полчаса спустя Андрей постучался ко мне в кабинет.
– Вот, – сказал он, – распорол. Вот письма. – Он протянул мне три конверта: от Вершнева, от Алеши Зырянского – командира четвертого отряда, и от Антона Семеновича.
– Ну, как тебе показалось в коммуне? – спросил я, положив наверх письмо Антона Семеновича.
– Мне… – начал Андрей.
И тут я увидел, что он плачет. Слезы текли по щекам, он неловко и поспешно утер их, но они текли еще и еще.
– Ты что, Андрей? Что с тобой? – Я взял его за плечо.
Он отвернул лицо и, стараясь подавить рыдание, плакал еще сильнее.
И я перестал спрашивать. Мне показалось, я понял, хоть он и не мог ничего сказать словами. Год назад он тоже плакал тут, у меня, но то были другие слезы – злые, себялюбивые. А эти словно смывали с его души остатки недоверия, горечи, уязвленного самолюбия. Должно быть, они копились давно, и теперь он тщетно пытался сдержать их.
Не глядя на него больше, я распечатал письмо. Оно не сохранилось, как не сохранилось, к сожалению, большинство писем Антона Семеновича. Но, мне кажется, это письмо я помню слово в слово.
«В этом году возьму отпуск и приеду к тебе, – писал Антон Семенович. – Только раньше осени не выйдет. Хорошие у тебя ребята, хочу познакомиться со всеми – как-никак, – внуки. Думаю, Андрей потребует еще очень много внимания, времени и сил. Ну, а как же иначе? Ты сам хорошо знаешь, что работа наша – это ряд усилий, более или менее длительных, иногда растягивающихся на годы и при этом всегда имеющих характер столкновений, противоречий, в которых интересы коллектива и отдельных лиц запутаны в сложные узлы. За четырнадцать лет моей работы в колонии, не было у меня двух случаев совершенно схожих. А теперь слушай. Хотел сказать тебе это при встрече, но, пожалуй, скажу сейчас: подумай о том, кто может заменить тебя в Березовой…»
Я поднял глаза: Репин утирал последние слезы. Он встретил мой взгляд и, мгновенно что-то уловив, спросил:
– Случилось что-нибудь?
– Да нет, ничего, – ответил я.
Меньше всего я мог вообразить, что уеду отсюда, оставлю и его и всех тех, кто шумел в тот час на нашей поляне. Но я понимал и другое: Антон Семенович не стал бы так писать зря. Что бы это значило?
В тот же вечер я написал профессору Репину. Я писал, что через некоторое время он уже сможет приехать в Березовую повидаться с сыном, – а тогда вместе решим, как будет дальше.
64. «ОН ДОБРЫЙ?»
Никому ни слова не говоря, я непрестанно думал о том, что написал мне Антон Семенович. Неужели надо будет уехать отсюда? Но это для меня так же невозможно, как оставить вдруг Галю, Лену, Костика. Это все равно, что уехать от самого себя. Конечно, я знал, что сделаю так, как скажет Антон Семенович: раз он скажет, значит, нужно. Но мне все казалось – нет на свете такой причины, которая заставит его вызвать меня из Березовой. Может быть, это только предположение?
«Объясните подробнее», – попросил я Антона Семеновича в ответном письме. И он написал: сейчас рано говорить об этом. Но о человеке, который заменил бы тебя, думай. О замене мы всегда обязаны думать, как думает об этом командир в бою.
Ребята без конца расспрашивали приезжих о коммуне, а Король говорил без устали, время от времени обращаясь за подтверждением к Плетневу, как к человеку, который знает все до тонкости.
– Верно тебе говорю. Вот спроси у Плетня, он тебе тоже скажет.
Какой дом! Завод какой! А ребята! И главное – какой Антон Семенович!
– Он добрый? – спросил как-то Петька.
– Добрый? – неуверенно повторил Король. – Как бы тебе получше сказать…
– Дай я скажу, – вмешивается Плетнев. – Вот я в коммуне подружился с одним малым, очень хороший малый, Васька Клюшник его звать. Он там командир, на лучшем счету – вроде как у вас Жуков (сравнение это прозвучало очень просто и благожелательно). Ну вот. Один раз коммуна была в походе, и Клюшник попросился у Антона Семеновича сойти с парохода посмотреть город. У него какие-то там знакомые были. Говорит: «Отпустите меня, мне только до четырех часов». Антон Семенович ему: «Не обернуться тебе до четырех, лучше до шести». А Васька заладил: «Нет, мне до четырех хватит!» – «Ну ладно, иди». И вернулся он четверть пятого. Антон Семенович ему и говорит: «Тебя спрашивали, ты упирался, теперь будешь отвечать. Было б тебе сразу рассчитать как следует. Садись под арест». И больше Клюшник с парохода на берег не сошел. Одессу проезжали, еще там разные замечательные города, а Клюшник сидел на палубе. Вот так Антон Семенович и наказал его. Вот и считай, как по-твоему, добрый он?
Петька потрясен и не знает, что отвечать. А Король добавляет:
– Он знаешь как спрашивает? У-у! И чем парень лучше, тем с него больше спрос. Вот как у них заведено.
Я слушаю и думаю – да, это как раз и есть то, что Антон Семенович называл главным в педагогической работе: как можно больше уважения к человеку, как можно больше требования к нему! Разве станешь требовать с того, кого не уважаешь?
