Михаил Штительман - Повесть о детстве

— Хорошо, — улыбнулся Трофим, — мы потом продолжим разговор. Вас сейчас отведут, и вы будете иметь время вспомнить фамилию молодого человека.

— Меня отведут? — закричал Фрайман и вскочил со своего места. — Здесь грязные руки! Здесь донос! Я уже три года работаю на революцию. Может быть, я и еще десять таких Фрайманов устроили поражение войны. Я освобождал людей от службы. Пусть скажут.

— Успокойтесь, — тихо сказал Трофим, подавая знак красноармейцам, — ваши заслуги известны!

Фраймана увели… Сема посмотрел на комиссара и, вздохнув с облегчением, вытер с лица пот.

— Так… — задумчиво произнес Трофим. — Теперь нужен хороший обыск. — Он сделал какую-то пометку на листе и, подняв голову, спросил: — А ты, Пейся, помогал ему?

— Нет, он сам, — краснея, ответил Пейся.

— Так… — еще раз повторил Трофим. — А что ж, по-вашему, такое Осчеквалап?

— Не знаю, — пожал плечами Сема. — Наверное, что-нибудь страшное!

— Плохо! Как же это курьер военного комиссара и не знает таких вещей? Может быть, ты, Пейся?.. Тоже не знаешь? Гм! Осчеквалап — Особая чрезвычайная комиссия по выделке валенок и лаптей.

— Боже мой! — с досадой воскликнул Сема.

— Вот тебе и боже мой! — засмеялся Трофим. — Конечно, хорошо, когда юные большевики ловят паразитов. За это спасибо. Но кто вам разрешил арестовывать людей? А?

— Мы его только пригласили, — смущенно проговорил Сема.

— «Пригласили»… — насмешливо повторил Трофим. — За такое приглашение вам обоим причитается сутки гауптвахты… У тебя, Сема, память хорошая, ты мне как-нибудь напомни, что я вам должен сутки гауптвахты. Слышишь?

— Хорошо, — согласился Сема. — А сколько вы должны Фрайману?

— Лет пять на соляных приисках, — улыбнулся комиссар. — Не мало?

— Нет, — серьезно ответил Сема. — Я думаю, будет вполне достаточно!

Паек курьера комиссара был невелик, но Сема всегда приносил его домой с чувством особой радости. Он внимательно следил за выражением лица бабушки, когда она осторожными руками развертывала маленькие бумажные кульки.

— Фунт ржи? — удивлялась бабушка. — Это очень хорошо, Сема! А здесь что? Сахарный песок?

Она высыпала шуршащий песок в стакан, и по утрам дедушка пил сладкую, чуть-чуть закрашенную воду. Никто не умел так экономить и так хитрить с продуктами, как бабушка. Достав где-то несколько картошек, она смешивала их с отрубями и пекла оладьи, заменявшие хлеб. Правда, очень часто Сема находил в этом хлебе куски соломы, но он молчал, не желая расстраивать бабушку. А она стояла около него, с любопытством заглядывала в рот и спрашивала:

— Ну как, Сема, вкусно?

Сема, не разжевывая, глотал эти похожие на подошву оладьи и голосом, полным удивленного восторга, отвечал:

— Замечательно! Какой-то особенный вкус!

Бабушка радостно кивала головой и присаживалась рядом с ним:

— А скажи, Сема, ты заметил, что здесь нет и капельки соли?

Тут дедушка, потеряв терпение, тоже вмешивается в разговор:

— Знаешь что, Сарра, я бы на твоем месте так не допытывался. Если ты будешь так долго спрашивать, он рассердится и скажет всю правду.

Бабушка умолкает.

Дед, воспользовавшись наступившим молчанием, сам начинает осаждать Сему:

— Скажи мне, пожалуйста, что будет с Фрайманом? Мне кажется, что в этом деле пахнет твоей рукой.

— Тебе кажется, — улыбается бабушка. — Его жене кажется — вот что плохо! Ты бы видел, как она смотрит на меня. Она бы утопила нас всех в ложечке чая.

— Да-а… — задумчиво произносит дедушка. — Такое время… А скажи мне, пожалуйста, куда они дели Магазаника?

— Не знаю. Отправили в уезд.

— И что же?

— Наверно, расстреляли, — равнодушным голосом отвечает Сема.

— Расстреляли… — ужасается дедушка, но, подумав немного, успокаивается. — А почему бы его в самом деле даже не повесить? Ты помнишь, Сема, у него была подходящая шея!

— Ой! — шумно вздыхает бабушка. — Я не могу слушать ваши разговоры. Какие-то разбойники в доме!

В это время в окне показывается голова Пейси. Он щурит то правый, то левый глаз, трясет головой, подает загадочные знаки Семе.

— Уже пришел твой красавец! — бурчит бабушка. — Полчаса он не может прожить без тебя!

Пейся входит в комнату, кланяется дедушке и хватает за рукав Сему:

— Идем. Комиссар зовет!

— Фиру надо захватить? — деловито осведомляется Сема.

— Не надо. Он ждет тебя одного.

Сема набрасывает на плечи шинель и идет вслед за приятелем. Дедушка провожает их завистливым взглядом: все-таки и у них есть дела! На улице Сема останавливается и испытующе смотрит на Пейсю:

— Что Трофим хочет?

— Я знаю? — раздражается Пейся. — Я ночевал в его душе?

Волнуясь, они входят и комнату комиссара. Трофим поднимает голову и, улыбаясь, спрашивает Сему:

— Где твои веселые глаза?

Сема обижается.

Ему кажется, что комиссар говорит с ним как с мальчиком. И он отвечает отрывисто и зло:

— Закрылись!

— А может быть, откроем?

— Попробуйте!

Трофим расстегнул рубашку и налил в блюдце кипятку:

— Люблю чай. А ты?

— Смотря с кем пить.

— А пакет в Кашины свез бы? — неожиданно спрашивает комиссар.

— Сегодня?

— Молодец! А не стащат у тебя этот пакет?

Сема хмурится и, не гляди на Трофима, отвечает:

— У мертвого!

— А не потеряешь ты его?

— Вместе с собой.

Трофим с удивлением смотрит на Сему:

— Злой черт!.. Придется тебе собираться в дорогу.

— Это правда? — Сема вскакивает со стула и, забыв, что он взрослый, начинает прыгать по комнате. — Там же папа, Трофим!

— Уж я помню об этом, — улыбается комиссар, — хотя он за все время и строчки не написал… А коробку табаку ему свезешь? Есть, Сема?

— Есть! — отвечает Сема, не веря и тревожась.

— Хорошо… — задумчиво говорит Трофим. — А как же быть с бабушкой?

— Не знаю, — растерянно отвечает Сема.

— Вот видишь. Сам просишься, а сам не знаешь, как быть с бабушкой.

— О чем разговор? — вмешивается Пейся. — Бабушку я беру на себя. Что ты смотришь? Мы скажем ей, что Сему вызывает отец. А если это не поможет, я начну ей рассказывать историю, а Сема выйдет с черного хода. Три ступеньки — и он на улице!

— Ну хорошо, Сема, — говорит Трофим и кладет руку на его плечо. — Теперь глаза открылись? Ты рад? И ты не побоишься ехать один? Ты понимаешь, Сема, — один, а кругом все чужие…

— Не побоюсь, — волнуясь, отвечает Сема, — я ничего не боюсь.

— Завтра утром получишь пакет. Лошади отвезут тебя до станции. Идет эшелон в кашинском направлении. Ты рад, Сема? Мы на тебя ставим, как на взрослого парня! Ты понимаешь это, Старый Нос?

Трофим обнял Сему и глубоко вздохнул: «Все-таки хорошая штука — иметь такого сынка!» Друзья вышли на улицу. Сема был озабочен и молчалив, теперь опять радость уступила место тревоге.

— О чем ты думаешь? — Пейся осторожно прикоснулся к приятелю. — Делай, что я говорю!

— Нет, — покачал головой Сема, — нет, я не буду обманывать.

— Ну тогда, хочешь, я могу зайти. Они меня сразу послушают.

— Нет. Я сам. — Сема протянул Пейсе руку. — Рано утром у речки!

Сема открыл дверь, прошел через коридорчик в столовую и молча присел возле бабушки. Дед с удивлением посмотрел на него:

— Что ты такой тихий?

— Так.

— Может быть, он теплый? — встревожилась бабушка. — А ну, Сема, дай лоб!

— Я не теплый, — успокоил ее Сема и небрежно добавил: — Я забыл сказать. Я уезжаю с пакетом.

— Что, что? — не разобрала бабушка. — Что ты там еще выдумал?

— Я уезжаю, — робко повторил Сема, с надеждой глядя на молчащего деда. — И как раз там папа… Я отдам табак.

— Какой табак? Какой папа? — еще больше рассердилась бабушка. — Ты скучаешь за скандалам?.. Как мы будем смотреть в глаза Якову, если он узнает, что мы тебя пустили? А вдруг тебя отрежут?

— Что значит отрежут?

— «Что значит, что значит»! Уехал Локерман в Одессу, и его отрезали. Он там, семья тут.

— Меня не отрежут, — уверенно ответил Сема. — И о чем вы беспокоитесь? Все дело — три дня! Вот я там, и вот я тут.

— Пойдем! — сказал наконец дедушка и, встав, позвал бабушку за собой.

Они пошли в спальню. Сема остался один. Он нервничал и шагал из угла в угол. Вот так родные могут стать поперек дороги. И кому он нужен? Что там, нападут на него, что ли? Только и ждут! Сяду утром и приеду вечером! Простое дело. Но пойди объясни им. Бабушке всюду снятся пушки! А дедушка молчит. То он может говорить с утра до вечера, а сейчас ему жалко сказать два слова. Мужчина называется! Сема принялся с горечью ругать деда и бабушку: «Сколько можно со мной цацкаться? Что мне — три года? Пусть еще скажут спасибо, что я говорю. Другой бы просто взял и уехал! Но дедушка — кто бы мог ожидать? — сидит и молчит! Как будто он сам не был молодым или забыл, что это такое».