Все-все-все школьные-прикольные рассказы - Кир Булычев
Но я очень переживал. Особенно мне стало грустно, когда за завтраком папа спросил меня:
— Не забыл ли ты поздравить маму с Новым годом?
А потом мама, не глядя в папину сторону, сказала:
— Принеси отцу газету. Я слышала: её только что опустили в ящик.
Она называла папу «отцом» только в редчайших случаях. Это во-первых. А во-вторых, каждый из них опять убеждал меня: «Что бы там между нами ни произошло, это касается только нас!»
Но на самом деле это касалось и меня тоже. Даже очень касалось! И я отказался от Планетария. И на каток не хотел… «Пусть лучше не разлучаются. Не разъезжаются в разные стороны! — решил я. — Может быть, к вечеру всё пройдёт».
Но они так и не сказали друг другу ни слова!
Если бы бабушка пришла к нам, мама и папа, я думаю, помирились бы: они не любили огорчать её. Но бабушка уехала на десять дней в другой город, к одной из своих «школьных подруг».
Она почему-то всегда ездила к этой подруге в дни каникул, будто они обе до сих пор были школьницами и в другое время никак встретиться не могли.
Я старался не выпускать своих родителей из поля зрения ни на минуту. Как только они возвращались с работы, я сразу же обращался к ним с такими просьбами, которые заставляли их обоих быть дома и даже в одной комнате. А просьбы мои они выполняли беспрекословно. Они в этом прямо-таки соревновались друг с другом! И всё время как бы тайком, незаметно поглаживали меня по голове. «Жалеют, сочувствуют… — думал я, — значит, происходит что-то серьёзное!»
Учительница Валентина Георгиевна была уверена, что каждый день моих зимних каникул будет очень счастливым. Она сказала: «Я в этом не сомневаюсь!» Но прошло целых пять дней, а счастья всё не было.
«Отвыкнут разговаривать друг с другом, — рассуждал я. — А потом…» Мне стало страшно. И я твёрдо решил помирить маму с папой.
Действовать надо было быстро, решительно. Но как?.. Я где-то читал или даже слышал по радио, что радость и горе объединяют людей. Конечно, доставить радость труднее, чем горе. Чтобы обрадовать человека, сделать его счастливым, надо потрудиться, поискать, постараться. А испортить настроение легче всего! Но не хочется… И я решил начать с радости.
Если бы я ходил в школу, то сделал бы невозможное: получил бы четвёрку по геометрии. Математичка говорит, что у меня нет никакого «пространственного представления», и даже написала об этом в письме, адресованном папе. А я вдруг приношу четвёрку! Мама с папой целуют меня, а потом и сами целуются…
Но это были мечты: никто ещё не получал отметок во время каникул!
Какую же радость можно было доставить родителям в эти дни?
Я решил произвести дома уборку.
Я долго возился с тряпками и со щётками. Но беда была в том, что мама накануне Нового года сама целый день убиралась.
А когда моешь уже вымытый пол и вытираешь тряпкой шкаф, на котором нет пыли, никто потом не замечает твоей работы. Мои родители, вернувшись вечером, обратили внимание не на то, что пол был весь чистый, а на то, что я был весь грязный.
— Делал уборку! — сообщил я.
— Очень хорошо, что ты стараешься помочь маме, — сказал папа, не глядя в мамину сторону.
Мама поцеловала меня и погладила по голове, как какого-нибудь круглого сироту.
На следующий день я, хоть были каникулы, поднялся в семь утра, включил радио и стал делать гимнастику и обтирание, чего раньше не делал почти ни разу. Я топал по квартире, громко дышал и брызгался.
— Отцу тоже не мешало бы этим заняться, — сказала мама, не глядя на папу.
А папа погладил меня по шее… Я чуть не расплакался.
Одним словом, радость не объединяла их. Не примиряла… Они радовались как-то порознь, в одиночку.
И тогда я пошёл на крайность: я решил объединить их при помощи горя!
Конечно, лучше всего было бы заболеть. Я готов был все каникулы пролежать в постели, метаться в бреду и глотать любые лекарства, лишь бы мои родители вновь заговорили друг с другом. И всё было бы снова как прежде… Да, конечно, лучше всего было бы сделать вид, что я заболел — тяжело, почти неизлечимо. Но, к сожалению, на свете существовали градусники и врачи.
Оставалось только исчезнуть из дома, временно потеряться.
Вечером я сказал:
— Пойду к Могиле. По важному делу!
Могила — это прозвище моего приятеля Женьки. О чём бы Женька ни говорил, он всегда начинал так: «Дай слово, что никому не расскажешь!» Я давал. «Могила?» — «Могила!» — отвечал я.
И что бы ни рассказывали Женьке, он всегда уверял: «Никогда! Никому! Я могила!» Он так долго всех в этом уверял, что его и прозвали Могилой.
В тот вечер мне нужен был человек, который умел хранить тайны!
— Ты надолго? — спросил папа.
— Нет. Минут на двадцать. Не больше! — ответил я. И крепко поцеловал папу.
Потом я поцеловал маму так, будто отправлялся на фронт или на Северный полюс. Мама и папа переглянулись. Горе ещё не пришло к ним. Пока была лишь тревога. Но они уже чуть-чуть сблизились. Я это почувствовал. И пошёл к Женьке.
Когда я пришёл к нему, вид у меня был такой, что он спросил:
— Ты убежал из дому?
— Да…
— Правильно! Давно пора! Можешь не волноваться: никто не узнает. Могила!
Женька понятия ни о чём не имел, но он очень любил, чтобы убегали, прятались и скрывались.
— Каждые пять минут ты будешь звонить моим родителям и говорить, что очень ждёшь меня, а я ещё не пришёл… Понимаешь? Пока не почувствуешь, что они от волнения сходят с ума. Не в буквальном смысле, конечно…
— А зачем это? А?! Я — никому! Никогда! Могила!.. Ты знаешь…
Но разве я мог рассказать об этом даже Могиле? Женька начал звонить. Подходили то мама, то папа — в зависимости от того, кто из них оказывался в коридоре, где на столике стоял наш телефон.
Но после пятого Женькиного звонка мама и папа уже не уходили из коридора.
А потом они сами