Виктор Баныкин - Бедовый мальчишка
Аркашка еще шагнул, впиваясь в Ромку серыми диковатыми глазами, серыми, как грозовая туча.
— Если узнаю… Если только пикнешь про моего отца… и про то, о чем я тебе говорил…
Горькая обида захлестнула Ромку, и он забыл про увесистые Аркашкины кулаки.
— Сам, сам не трезвонь… Весь город надо мною смеется… все знают, как я в море свалился… А себя ты героем…
— Бе-безмозглая Ромашка! — Аркашкины щеки совсем побелели. — Может, кто и сболтнул, да только не я… Похоже, твой дружок Стаська… он-то все видел… и как я в воду за тобой нырнул, и как…
— Ври себе — ври! — перебил его Ромка, распаляясь. — Еще сочини, как ты жареную сорожку на удочку из моря таскаешь!
— Ах, во-он оно что! Значит, это ты… ты и за ногу меня привязал, ты и…
Неизвестно, что было бы дальше, не появись возле ребят в эту опасную минуту штурман Саша.
— Вы чего тут… петушитесь? — весело сказал он. Сказал, обнял мальчишек за плечи и повел к трапу.
Ромка попытался вырваться и убежать (пусть Аркашка, пусть один наслаждается морским путешествием), но Саша вовремя цепко схватил его за руку и благополучно втолкнул на катер.
А катер уж готовился к отплытию. Весь его прочный железной корпус мелко дрожал будто в лихорадке от гудевшей под ногами сильной машины.
— Пройдем город, поднимайтесь ко мне в рубку, — сказал Саша. — Дверь с левого борта с табличкой: «Посторонним вход воспрещен». Таблички не пугайтесь — дверь открывайте смело. — Саша улыбнулся, показывая белые со щербинкой зубы. — А сейчас пока сами ориентируйтесь.
И он нырнул в какой-то люк, горбя широкую спину.
На «Москвиче» Ромку ждала еще одна неприятность. Стоило катеру отойти от причала, как он увидел Пузикову.
Она торчала на самом носу, неизвестно как пробравшись туда между сидевшими вплотную — и на лавочках, и в проходах — колхозницами с того берега, странно похожими друг на друга в своих черных стеганках и белых платках. Тут же громоздились перепачканные липким ягодным соком порожние плетенки. Над плетенками увивались полосатые осы. Расторопные женщины уже успели по холодку распродать на рынке щедрые дары колхозных садов: клубнику, смородину, вишню-скороспелку, и сейчас возвращались домой.
Ромка опять перевел взгляд на Пузикову в новом канареечного цвета ситцевом платье.
Зеленый Красноборск все уплывал и уплывал назад, чертя бирюзовое, еще не выгоревшее от жары небо остроконечной сахарной башней кинотеатра. И, казалось, Пузикова не спускала глаз с этой башни, почему-то вся тая в улыбке. Улыбались у Пузиковой не только очки, острый носик, губы, но и крючковатая косичка с необыкновенно пышным изумрудно-зеленым бантом.
«Тоже… вырядилась, попугаиха, — пробурчал про себя Ромка. — И зачем Саша ее-то пригласил на катер?»
Остерегаясь этой надоедливой лисы — Ромке не хотелось, чтобы Пузикова его заметила, — он юркнул в какой-то коридорчик. Здесь пахло горелым машинным маслом. А от люка с высветленными железными поручнями поднимался голубоватый едкий дымок.
Присев перед люком на корточки, Ромка заглянул вниз. И тут он увидел серую тушу дизеля. Это от его неустанной работы ходуном ходила под ногами палуба, а само судно с быстротой сорвавшейся с тетивы стрелы неслось, разрезая воду, по морю.
Т-та-та-та-та! — дробно и часто приговаривала машина, напоминая своим неумолчным шумом трескотню пулемета.
Около дизеля возился щуплый парнишка. Парнишка пел. Пел во весь голос:
Наш зеленый океанОчень, очень, очень пьян.Он качается, шумит,Что-то под нос все бубнит…
Ромка уже не мог больше выносить ни дробного, оглушительного татаканья, ни едкого дымка, бьющего прямо в нос. Чихая и кашляя, он побрел на палубу левого борта.
Но стоило ему вынырнуть из коридорчика на свежий воздух, как в глаза ударил нестерпимый свет. Казалось, перед ним распласталось свалившееся с неба солнце. Ромка закрылся ладонью. Он не сразу отважился глянуть в щелочку между прозрачно горящими малиновыми пальцами. Так оно и есть: за поручнями катера — до самых Жигулей — вразвалку колыхалась густая, расплавленная солнечная масса.
— Ослеп, малый, эге? — добродушно осклабился стоявший неподалеку усатый дед, совсем-совсем древний. Во рту у деда торчала трубка — похоже, не менее древняя, чем ее хозяин. — Времечко выпало доброе, ведреное — ко всему урожайное. Эге! — И, обращаясь к своему собеседнику, перевесившемуся через поручни к самой воде, бурлившей вдоль борта пенными струями, продолжал, видимо, ранее начавшийся разговор: — Бывало, кум, все так сказывали: «Хвали погоду вечером, а сына, когда борода вырастет!»
Все еще щурясь, Ромка шагнул в сторону, подальше от общительного деда, и чуть не стукнулся лбом в какую-то дверь. Поднял глаза, а над дверью строгая надпись: «Посторонним вход воспрещен».
«Ого, а ведь эта дверь… та самая, про которую говорил Саша, — подумал Ромка и с замиранием сердца нажал на приятно холодящую ладонь никелированную ручку. — Пусть Пузикова и Аркашка… пусть глазеют по сторонам, а я вот их опережу!»
И он отворил податливую дверь. Переступив порог, Ромка глянул на деда. Тот все что-то говорил и говорил, взмахивая рукой. Эх, какая жалость! А Ромке хотелось, чтобы все, все видели его в эту минуту. Подумать только, он переступает запрещенный пассажирам катера порог, в том числе и этому древнему дедку!
По узкому крутому трапу Ромка поднялся в залитую солнцем, совсем прямо-таки воздушную кабину — главный боевой пост, откуда управляли судном.
За небольшим деревянным штурвалом, точно шофер за баранкой автомобиля, сидел Саша. Сидел на мягкой пружинной подушке — опять же почти такой, как в кабине грузовика.
Позади штурвала — морской компас и глянцевито-черные щитки с разными чуткими приборами. А за щитками — во всю переднюю стенку рубки — окно. В него-то зорко-зорко и вглядывался Саша на убегающие назад берега и пронзительно синюю морскую даль.
Если смотреть прямо, в эту синеющую даль, то можно было подумать, что катер не летит, подобно быстрокрылой чайке, вперед и только вперед, а стоит, загорая, на якоре. Вот какое было большое Жигулевское море, благодушное в этот утренний час.
Вдруг штурман оглянулся, услышав, видимо, Ромкино сопение. Когда Ромка волновался, он начинал сопеть, по словам матери, будто бегемот.
Ромку поразили Сашины глаза. Они у него были пронзительно синие — точь-в-точь такие же, как расстилавшаяся впереди морская даль, пронзительно синие и озорные.
— Уже сориентировался? — кивнул он Ромке и снова — как полчаса назад — показал свои белые со щербинкой зубы. — А где твой приятель?
— Какой же он мне приятель? — обиделся Ромка. — Мы просто… в одном классе учимся.
— А я думал… ну, после того, вчерашнего, вы друзьями станете… Чего не поладили?
Ромку внезапно заинтересовал покоробившийся под ногами линолеум. Потому-то он и ответил не сразу:
— Это нынче утром? Мы просто… просто уточняли одно дело.
— Понятно, — протянул Саша и весело подмигнул. — Я тоже… когда в твоем возрасте был… тоже частенько уточнял с ребятами разные дела.
— А вы думаете… думаете, я его забоялся? Ничуть даже. Видел я таковских! Если я захочу — р-раз, два, и Аркашка носом землю пашет!
За спиной что-то скрипнуло. Глянул Ромка вниз, а в дверях у трапа — крючковатая косичка с изумрудно-зеленым бантом. Этого еще не хватало! Ну и Пузикова, ну и пролаза! Неужели все-таки осмелится подняться сюда?.. А она уже — шлеп, шлеп по ступенькам. И пропищала над самым Ромкиным ухом:
— Доброе утро!
Пропищала и толкнула Ромку, чтобы поближе к Саше встать.
— Не лезь! — Ромка толкнул Пузикову острым локтем. — Чего тут мешаешься?
— Так уж и помешала? Учти, пожалуйста, я не к тебе пришла. Понятно?
Ромка промолчал, а Саша миролюбиво сказал, не отрывая взгляда от смотрового окна:
— Вера, а ты не видела Аркадия?.. На корме, говоришь, он? Ну-ка сбегай за ним. Чего это он отрывается от масс?
Глава седьмая
„Атаманова трубка“
«Москвич» шел вдоль правого Жигулевского берега. Здесь, позади плотины, перегородившей Волгу, вода поднялась особенно высоко. Долговязые осокори, раньше лепившиеся у подножия гор, теперь купались в море. Из воды торчали их непомерно огромные, лохматые головы — будто уродливые головы карликов.
А вот уютный заливчик. Здесь когда-то веселила глаз полянка, поражавшая своей изумрудной былинной травушкой-муравушкой.
Чуть подальше в море клином врезался скалистый замшелый уступ. Но что это? Откуда на скале появился снег? Да, да, большой пласт свежего и такого искристого снега! Вот катер приблизился к скале. Где же снег? Видимо, как-то весной в шторм гору подмыло, и от нее отвалилась многопудовая глыба, обнажив скрываемую веками пористую известняковую породу. И стоило «Москвичу» удалиться от этой скалы, как ее первозданная стыдливая нагота снова замерещилась знобящим снежным пятном.
