Анвер Бикчентаев - Дочь посла
Все шло гладко до станции Кинель, где мы должны были пересаживаться на поезд, идущий в сторону Ташкента.
Мама, оставив нас с вещами, раза три ходила в кассу — и все безуспешно. Ей никак не удавалось закомпостировать билеты.
— Вряд ли уедем сегодня, — сказала она расстроившись. — Попытаюсь еще раз. Может быть, посчастливится.
Я тоже очень расстроилась. Любая задержка могла осложнить положение Мусы. Что же делать?
Может, самой попытать счастье? Эта мысль пришла мне в голову, как только я взглянула на осунувшееся лицо брата. Не сидеть же нам вечно на станции Кинель!
Еще до этого я обратила внимание на дядю в красной фуражке. Он встречал и провожал поезда, — значит, решила я, главнее его нет. Он именно тот человек, с кем следует мне поговорить.
Решившись идти напролом, я подошла к нему, как только он проводил длинный поезд с тракторами.
— Дядя, — жалобно пропищала я, — у вас есть дочь?
Его черные глаза под лохматыми бровями сделались круглыми.
— Почему это тебя интересует? — спросил он, на минуту задержавшись.
— Вы мне скажите, есть у вас дочь или нет? Если есть, то большая или маленькая? — повторила я скороговоркой, но настойчиво.
— Ну, допустим, есть… Такой же сверчок, как ты, — ответил он, все еще не догадываясь, куда я клоню.
— Коли так, — сказала я твердо, — передайте, как только вернетесь домой, что на вокзале оставили без билета одну маленькую девочку, едущую к отцу в Индию.
— Вас тысячи, а я один! Не могу же я бросить дежурство и бежать за билетами, — буркнул он.
Поворчав, он повернулся и ушел. Я осталась одна на перроне. Мне так захотелось зареветь!
Но тут я услышала, что дядя в красной фуражке подзывает меня. Я бросилась к нему со всех ног.
— Ты на самом деле собралась в Индию? — уже более мягко спросил он.
— Честное пионерское.
— Одна?
— Почему же одна? С мамой и братом, втроем.
— Вот что, — проговорил он почти ласково. — Так и быть, помогу тебе, шустрая девчонка. Подкупила, так сказать, твоя храбрость, отчаянная голова. Пусть мама твоя обратится в воинскую кассу.
Я так была благодарна ему! Не зная, что сказать, я протянула ему руку:
— Меня зовут Шаура.
— Федор Захарович, — ответил он, пряча улыбку под усами.
Дядя Федор сдержал слово: мама закомпостировала билет на ближайший поезд. Как здорово получилось!
Перед отходом поезда дядя Федор оказал мне честь, подойдя к окну нашего вагона. Тут я познакомила его с мамой и братом. Всем он очень понравился.
Я осмелела и стала просить у него красную фуражку, чтобы посмотреть, будет ли она мне к лицу. Однако он не разрешил, сказал, что ему за это попадет. Я и сама не стала настаивать, — зачем делать, чтобы человеку ни за что ни про что попало?
Чем дальше мы едем, тем скучнее становится вокруг. Совсем исчезли леса, нарядные луга, веселые холмы. К нам приближалась страна сыпучих песков, голая степь.
Я очень беспокоилась за Мусу. Если и до Ташкента он не станет на ноги, то не может быть и речи о продолжении путешествия, — не повезут же больного в Индию! Придется ему лечь в больницу или остаться до поры до времени у маминой троюродной сестры, которая живет где-то под Ташкентом, на полустанке. А мне так этого не хотелось!
Хотя Муса и говорил, что у него нет никакой температуры, что он здоров, как боксер тяжелого веса, я все же у начальника поезда выпросила градусник.
И тут, в то самое время, когда я измеряла температуру, в купе вошла мама.
— Ты, Шаура, не беспокойся, температура от уколов так долго не держится, — сказала она. — Брат твой здоров как никогда!
Я тоже обрадовалась как никогда. Оказывается, и она не хотела оставить Мусу в Ташкенте.
А Муса внезапно спрятал лицо в подушку. Плакал он или нет — утверждать не берусь, но он долго лежал в таком положении. Вообще ведь невозможно догадаться, что происходит на сердце у мальчика.
В ташкентском аэропорту нас встретила забавная фигура индийца — в красной рубахе, в кривоносых чувяках и с большим тюрбаном на голове. Он, улыбаясь, всем протягивал руку, в которую была вложена записка со словами: «Едемте со мной в Индию».
Нам очень понравился этот гостеприимный индиец.
У меня отсутствует чувство юмора
Взрослым никогда не угодишь. Если ты поступаешь неправильно, то они удивляются, почему человек ошибся; не меньше они удивляются, пожалуй, и тогда, когда ребенок поступает слишком правильно.
Что касается меня, то у меня полное раздвоение души. Мне ничего не стоит сказать одно, а поступить совсем наоборот. Оно, это раздвоение, как мне думается, наследственное, хотя мама с этим и не согласна; она ручается, что еще года два-три назад я была совсем не такая, как сейчас.
Может быть, такая раздвоенность — заразная болезнь? И она передается через какие-то невидимые глазу микробы от человека к человеку? Этого, к сожалению, я точно не знаю.
Например, рассуждаю я всегда правильно. Мне ничего не стоит сказать, что «хулиганы — это те, кто невоспитанные», или «девочки должны быть чистюлями». Это происходит, наверное, оттого, что у меня плакатное воспитание.
Я запоминаю подряд все лозунги и стишки, без которых не обходится ни один порядочный плакат. Может быть, поэтому я произношу так часто правильные слова. Однако, как это ни странно, во время разговора со мною у взрослых тоже получается какая-то раздвоенность… Одни начинают меня хвалить, что я такая рассудительная и правильная, а другим это совсем не по душе. Однажды отец Дальвоса назвал меня даже «классной дамой».
Я не совсем ясно поняла, что он этим хотел сказать. Это хорошо или плохо, когда человек ни с того ни с сего становится «классной дамой»? Мне, однако, показалось, что не совсем приятно быть дамой, да еще классной.
На горьком опыте я убеждаюсь, как трудно налаживать отношения со взрослыми.
Однако самым трудным человеком среди взрослых, с кем никогда не найдешь общего языка, бывают мамы. Она у меня, например, ни от кого не скрывает, что желает видеть меня самой воспитанной девочкой среди всех девочек мира. Что касается меня, то я этому желанию сопротивляюсь как только могу. По-моему, быть воспитанной — дело самое скучное. Вот именно из-за этого «перед последним прыжком через Гималаи», как это написано в путеводителе, у нас с мамой произошла ссора, после чего я чуть не отказалась от поездки в Индию.
Как известно, ссоры возникают по пустячным поводам, которые, по мнению моего папы, не стоят и выеденного яйца. Так и в этот раз сыр-бор загорелся из-за того, что мы решили пообедать в ресторане.
Мне ресторан понравился, особенно вазы с цветами и белые скатерти. Но вскоре все было испорчено. Мама сказала, обращаясь ко мне:
— Шаура, будь добра, не вертись!
На людях она делается очень вежливой, так уже положено всем мамам.
Через минуту она уже говорила:
— Скажи, пожалуйста, откуда у тебя эта привычка — чмокать губами?
Она ведь прекрасно знает, что я неусидчивая. Я не могу сидеть просто так, без дела. Ей также не понравилось, что я болтаю ногами и улыбаюсь дяде в цветном халате, который сидел рядом за столом.
— Улыбаться незнакомому человеку неприлично, — прошептала она.
И пошла, и пошла! В следующий миг сказала мне, что со мною вообще невозможно показываться в общественном месте, а еще через минуту заявила, что не представляет, как я буду вести себя в чужой стране. Сперва я надеялась, что мама одумается и поставит точку. Нельзя же беспрерывно нервировать ребенка! Из-за того, что мама не одумалась и не поставила в нужном месте точку, я поперхнулась.
Тут я ни с того ни с сего уронила ложку на пол, а когда хотела поднять ее, залезла рукавом в тарелку с супом. И еще, сама не знаю как, все платье измазала горчицей.
Все было бы ничего, если бы в это время в ярком халате — наш сосед — не сказал, смеясь:
— Ай-ай, как восхитительно получилось!
Услышав его смех, я готова была провалиться сквозь землю. Однако мне не удалось «никуда провалиться, поэтому оставалось одно — выскочить из-за стола.
Сбегая по лестнице, я дала себе слово больше никуда из Уфы не уезжать и никогда, ни за что не заходить в рестораны. На площади перед аэропортом я заревела что есть силы. Тотчас же меня окружили люди — ведь взрослые никогда не дадут человеку выплакаться! — и стали успокаивать.
Разузнав, отчего я так сильно расстроилась, незнакомая тетя стала утешать меня:
— Возьми себя в руки. Хочешь, я тебе дам конфетку?
Я замотала головой, я хотела плакать, а не «брать себя в руки» и не лакомиться конфеткой из рук чужой тетеньки.
Тогда дядя в зеленой шляпе заявил:
— Очень жаль, что тебе, доченька, незнакомо чувство юмора. А без него, честное слово, не легко.
От его слов мне стало еще горше. Ведь он так и сказал, что без чувства юмора, которого у меня вовсе нет, человеку всегда приходится туго.
