Иван Василенко - Золотые туфельки
Кто-то услужливо подвинул к Клиснеё огромное блюдо с фаршированной рыбиной аршина в полтора, и хозяин уже было взялся за него двумя руками, как толстенькая жена главного бухгалтера в ужасе воскликнула;
— Что вы делаете, мусье Клиснеё! Вы не знаете русского обычая: надо каравай, а не сома! Каравай и серебряную солонку с солью!
— Соли давай! — заорал повару бородатый заведующий хозяйством, вечно перехватывающий от излишнего усердия. — Давай соли, балда!
Меж тем во двор въехало еще несколько всадников. Они расположились так, что наглухо отделили двор от столов с людьми. Рабочие, став на скамьи, с любопытством следили за всеми этими приготовлениями.
С улицы донеслись автомобильные гудки, и во двор одна за другой въехали три открытые машины. Из них стали выходить военные с красными лампасами и генеральскими погонами, усатые, бритые, бородатые. Деникина сразу все узнали по портрету: плотный, в меру упитанный, с седой бородкой на полном лице, обтянутом сухой, как пергамент, кожей, он равнодушно, будто даже сонно, смотрел на неторопливо подходившего к нему ровным шагом Клиснеё с блюдом в руках. Видимо, главнокомандующему блюда эти давно уже надоели, он знал, что не торжественные речи официальных лиц решат вопрос об исходе борьбы, и если все-таки выслушивал обращенные к нему приветствия и принимал хлеб-соль, то потому, что этого избежать было невозможно.
Из последней машины вышли тоже военные, но в формах необычных: на одном, длинном и худом, был коричневый френч, лакированные краги темно-вишневого цвета и фуражка с карикатурно огромным верхом. Другой, маленький и толстенький, был в берете. Над головой третьего дрожал на пружинке большой розовый помпон, а на четвертом развевалась коротенькая юбка.
Все это были представители военных миссий разных стран, следовавших всюду за Деникиным и его штабом.
Боясь сбиться в русской речи, Клиснеё произнес свое короткое приветствие по-французски. Говорил он почтительно, но без тени подобострастия, и, когда Деникин выразил желание осмотреть завод, пошел не позади главнокомандующего, а рядом, как хозяин или по крайней мере компаньон. С тем же почтительным и в то же время независимым видом он и объяснения давал в цехах.
— Вот вы либеральничаете с рабочими, всякие празднества им устраиваете, а интендантство мне докладывает, что на фронт все чаще поступает недоброкачественная обувь, — с оттенком неудовольствия сказал Деникин. — Ваши сапоги плохо стреляют, господин председатель.
Клиснеё ответил в тоне милой шутки:
— Насколько мне известно, господин генерал, на фронте и снаряды далеко не все разрываются, хотя уважаемый директор Оружейного завода господин Попов устраивает своим рабочим празднества совсем в ином духе: он их сдает военному коменданту, а комендант сечет шомполами. Я держусь того мнения, что мой метод обращения с рабочими является более рентабельным.
И то, что бельгиец отвечал по-французски хотя главнокомандующий говорил с ним по-русски, и то, что он позволяет себе возражать, не понравилось Деникину. До каких пор эти иностранцы будут смотреть на него, как на свое доверенное лицо! Он хотел ответить резко, даже прикрикнуть, но сдержался и только сказал:
— Вот я секвеструю[1] ваш завод, тогда на практике проверим, чей метод лучше.
Бельгиец невозмутимо ответил:
— Не думаю, господин генерал, чтоб мое правительство отнеслось к этому благосклонно. К тому же, генерал, я не вмешиваюсь, когда ваша контрразведка выхватывает у меня подозрительных ей людей.
Этой фразой как бы опять была найдена основа для примирения, и два человека, из которых каждый претендовал на роль фактического хозяина, перешли в следующий цех.
Как ни прочно отделили конники рабочих от Деникина и его штаба, как ни чуждо для русского уха звучали в цехе завода французские слова Клиснеё, но не прошло и четверти часа со времени отбытия высокопоставленных гостей, а за столом уже все знали о короткой дискуссии, возникшей между представителем иностранного капитала и главой русской белогвардейщины.
…Когда Кубышка выходил в толпе рабочих со двора завода, его дружески похлопывали по плечу, угощали папиросами, совали в карман бумажные деньги. Один подвыпивший парень, которого даже праздничный костюм не освободил от запаха сырой кожи, крепко обнял артиста за шею и громко сказал:
— Правильный старик! Хрен редьки не слаще! Всех бы их… под Петрушкину палку!
А Лясе уступали дорогу и смотрели ей вслед ласково, благодарно и немного удивленно: трудно было понять, что заставляет эту девушку, хрупкую и такую красивую, ходить с тяжелой гармошкой в самую гущу простого народа.
Записка
Утром, когда Кубышка опорожнил карманы пиджака, он в ворохе денег заметил белую бумажку. Развернув вчетверо сложенный листок, видимо вырванный из записной книжки, он прочитал: «Вам и вашей дочери грозит опасность Будьте осторожны. Лучше всего бегите из города. Записку порвите».
У старика сжалось сердце. Кто мог это написать? Во всяком случае, не Герасим: на кожевенном заводе Герасима не было. Да и незачем ему в толпе всовывать в карман записку, если он может все необходимое передать через одноногого.
Кубышка опять прочитал записку. Безусловно, писал хорошо грамотный человек: ни одной ошибки, почерк устоявшийся. Кто может знать об опасности и что это за опасность, от которой надо бежать?
Кубышка крепко задумался. Да, конечно, вчерашнее представление было очень рискованным: сказка не только намекала на то, что делается на заводе, но и заключала в себе «рецепт» порчи кожи. Только дурак не догадался бы, кто такие белые и серые мыши и кого под одобрительный хохот рабочих бил палкой Петрушка. Но тогда почему не арестовали дерзких кукольников там же, на заводе? Не хотели делать этого на виду у всех рабочих? Если так, то арестуют этой ночью.
— Папка, о чем ты думаешь? — сдвинув брови, спросила Ляся.
— Вот… — смутился Кубышка. — Вот все думаю, какую бы разыграть новую сказку. Знаешь, такую, чтобы…
— Неправда, — глядя в упор, прервала Ляся. — Я отлично вижу по твоему лицу: что-то случилось. Говори.
Кубышка помялся и протянул записку.
— Да, — сказала Ляся, прочитав три лаконические строчки, — это не может быть шуткой. На нас надвигается беда. Но уходить не стоит, пока Василек не вернется от калеки. «Там» всё должны знать.
— Ляся, пойми, я старый… — с покрасневшими глазами начал было Кубышка, но девушка опять прервала его:
— Знаю: «Я старый, мне умирать не страшно, а у тебя вся жизнь впереди». Зачем ты это, папка, говоришь? Будем жить вместе, а придется — и умрем вместе.
Василек вбежал запыхавшийся, но радостный, с влажным сиянием в своих чуть раскосых глазах.
— Вот! — Он вытащил из-за пазухи тетрадь. — Одноногий сказал: «Ты малый что надо. Дай срок — я тебе пару сизоплечих подарю». И еще сказал: «В случае чего, листок проглоти, а обложку выбрось».
В листке сообщалось, что представление получилось на славу, но можно было бы дать немного запутаннее, а то очень уж рискованно. И опять рекомендовалось налегать на поговорки.
— Значит, «там» не знают, — опечаленно сказала Ляся. — Что же нам делать?
— Вот теперь и я скажу: давай пробираться в Москву, — решительно заявил Кубышка. — Бросим тут и кукол и ширму — налегке двинемся.
— В Москву?.. — В памяти вспыхнул всеми своими огнями огромный, весь в золоте и красном бархате, зал. Даже в груди защекотало — так захотелось всё бросить и сейчас же, сию минуту пуститься в путь. — Вот какой ты у меня, папка, умный! Конечно, в Москву! Сегодня же, папка, да? Сейчас же, да?
— Да, чем скорей, тем лучше. Собирайся, доченька. Возьмем самое необходимое… Ох, к зиме дело идет, а у тебя даже пальтишка нет!.. Ну, денег у нас теперь достаточно, купим по дороге. Только бы из города выбраться…
Лицо девушки вдруг затуманилось.
— Подожди, папка, — сказала она, сдвигая, как всегда, когда ей приходила в голову новая мысль, свои милые бровки, — только как же оно получается? Мы, значит, убегаем и от «тех» и от «этих»?
— От «этих»? Что ты, доченька, не-ет!.. Да если б «эти» знали, они бы сами нам приказали бежать. Мы пошлем им записку с Васильком… Василек, снесешь, а?
— Снесу-у-у!.. — вдруг заревел мальчик; из глаз его светлыми горошинками покатились слезы.
— Василек, милый мой Василек! — бросилась обнимать его Ляся. — Не плачь! Ты же такой сильный, ты же такой храбрый! Ты ж, малый, что надо!.. Разве мужчины плачут?
— Да-а, вас там поубива-ают!..
— Я сам всех поубиваю! — подмигнул Васильку Кубышка. — У меня за пазухой бомба.
Но мальчик во всемогущество деда уже не верил: раз бежит, какая уж там бомба!
Записка была написана, самое необходимое в рюкзаки уложено, и, когда, прежде чем двинуться в путь, по старому обычаю присели. Ляся, о чем-то все время размышлявшая, сказала:
