Лидия Чарская - Том 27. Таита (Тайна института)
Сейчас Ника думает о ней, о том, что Заря и Нушидзе ждут их обеих в "Долине вздохов". Но сегодня Ника не пойдет в "Долину вздохов", ей надо подумать и решить, что делать с маленькой девочкой, как выручить Стешу. И она думает долго, напряженно. Вдруг что-то радостное вливается ей в грудь. Рой светлых, счастливых мыслей проносится у нее в голове. О, какое счастье! Она нашла выход, она знает, как помочь горю.
— Невеста Надсона, Невеста Надсона ты не спишь? — шепотом обращается она к своей соседке.
Вместо ответа белокурая Наташа Браун, успевшая уже задремать, декламирует спросонья:
Мне снится эта ночь и снится он… угрюмый,Без цели он бредет на площади глухой,Сжигаемый своей мучительною думой,Страдающий своей непонятой тоской. [2]
— Тише, ради Бога тише, Наташа, — молит Ника. — Слушай, что я придумала.
И она тут же наскоро сообщает соседке явившуюся ей счастливую мысль.
Ах! Наташа Браун даже всплескивает беленькими ручками от восторга — такой удачной кажется ей мысль Ники.
— Ника, прелесть моя, дай я тебя поцелую, — лепечет Наташа и бросается на грудь Баян.
Затем обе девушки берутся за руки и босиком, в одних рубашках, направляются из дортуара в умывальную, просторную комнату с медным бассейном-желобом для мытья и с десятком кранов, ввинченных в медную же доску, прилаженную к стене. Маленькая лампочка освещает умывальную. В углу ее в выдвинутом ящике огромного комода-постели спит дортуарная девушка. Ее толстая русая коса свесилась на пол. Руки закинуты за голову, рот полуоткрыт.
— Нюша, Нюша. Проснитесь! Идите вниз и побудьте до двенадцати ночи у вас в девичьей, — говорит шепотом Ника, расталкивая спящую горничную, — и если вы обещаете молчать о том, что я вас просила уйти сегодня, то получите за это рубль на чай.
Растерявшейся Нюше остается только повиноваться. Она встает, покорная, заспанная, смущенно на глазах барышень натягивает чулки, белье, платье, накидывает платок и исчезает.
Теперь Ника бесшумно бросается в дортуар. Здесь она обегает три ряда постелей с неподвижно застывшими на них воспитанницами и срывает одеяло с каждой из них. В другое время несдобровать бы за это Нике, но сегодня, сейчас, воспитанницы выпускного класса знают отлично, что означает этот резкий маневр. И не дольше как через минуту тридцать пять белых фигур в длинных ночных рубашках и в туфлях на босу ногу бесшумно скользят за дверь.
— Месдамочки, смотрите, какой душонок.
— Прелесть какая!
— Это — маленький ангел!
— Очаровательный ангелок!
— Поцелуй меня, котик мой!
— Нет! Нет, меня первую!
— И меня, и меня тоже!
В умывальной собрался за малым разве исключением почти весь выпускной класс. В дортуаре остались только двое: Спящая Красавица — Нета Козельская, безжизненная девушка, имеющая способность засыпать всюду, где можно и где нельзя: в классе на уроках, в столовой за обедом, в часы рекреаций в зале, не считаясь с обстоятельствами места и времени; да еще Лулу Савикова, или M-lle Ком-иль-фо — по прозвищу институток, — первая ученица, любимица классных дам, усердная и прилежная, помешанная на приличиях. Институтки-одноклассницы недаром прозвали ее M-lle Ком-иль-фо или Комильфошкой. Лулу Савикова, считая себя аристократкой, хотя она только дочь небогатого чиновника, постоянно делает замечание подругам по поводу их неуменья держать себя.
— Fi donс, какие у тебя манеры! Это неприлично! — постоянно повторяет она.
Сама она чопорна, медленна, сдержанна, рассчитывает каждое свое движение и напоминает куклу-автомат. Разумеется, и нынче она не пожелала прийти босою в одной рубашке в умывальную комнату посмотреть племянницу Стеши и предпочла, сгорая от любопытства, оставаться в постели.
Но зато Валерьянка — Валя Балкашина, удивила всех. Пренебрегая сквозняками и холодом, которые мерещились ей везде и всюду, она появилась в теплых чулках и в кофте, накинутой поверх казенной сорочки. Заранее волнуясь и нюхая соли, посасывая мятные лепешки от тошноты (ее всегда тошнило в минуты волнения), она одной из первых притащилась в умывальную, кутаясь поверх всего в теплый байковый платок.
Ровно в одиннадцать часов, словно по команде, бесшумно раскрылась коридорная дверь, и Стеша, держа на руках малютку-племянницу, очутилась среди воспитанниц.
Глаша, ошеломленная встретившим ее бурным восторгом, прижалась к груди своей молоденькой тетки и, закрывшись, ручонкой, из-под ладошки разглядывала лица окружавших ее воспитанниц.
— Барышни, золотенькие, ради Господа Бога, потише. Не погубите, — шептала Стеша. — Потише, барышни, милые. Услышит Августа Христиановна — будет беда.
— Не услышит, она спит.
— И сладко грезит во сне…
— О старой сосне.
— Ха-ха-ха!
— А Глашенька ваша — душонок, прелесть, что за мордочка. Не правда ли, mesdames?
— Ангел! Прелесть! Восторг!
— Она, пожалуй, некрасива, но что-то в ней есть такое.
— Неправда, неправда. Она красавица, лучше Баян и даже Козельской.
— Ну уж, Козельская твоя: сурок, сонный крот и сова. Глашенька же — божество!
А «божество» в это время с аппетитом обсасывала барбарисовую карамельку, предупредительно подсунутую ей кем-то из воспитанниц. Черные глазенки Глаши лукаво поблескивали, а пухлые губки складывались в улыбку.
— Однако ж, mesdames, соловья баснями не кормят. «Душка», "восторг", «божество», "прелесть" — это мы говорить можем, а что нам делать с Глашей, этого, оказывается, нам придумать не под силу, — первою возвысила голос Шура Чернова, и сросшиеся брови ее сомкнулись над энергичными глазами.
— Да что придумывать-то, барышни? Хошь лбом стену пробей, не придумать ничего, — с отчаянием произнесла Стеша, — разве только одно: укутаю я потеплее Глашку, отнесу отсюда и оставлю на улице. Авось добрые люди ее подберут. Все едино — ни в подвал, ни в девичью нам с нею возвращаться нельзя. Я сказала, что увожу ее к знакомым, что берут они у меня девчонку. Стало быть, на улицу и надо ее нести.
— Нет, нет! Что вы говорите, Стеша! Это невозможно! Это бессердечно и жестоко! Я придумала совсем другой исход и, кажется, счастливый и, кажется, хороший. Хотите скажу?
Глаза Баян искрятся. Лицо улыбается всеми своими ямочками.
— Говори же, говори, что придумала, — нетерпеливо шепчут кругом.
— Ах, вы убедитесь, это очень просто. Совсем просто…
Ника вскакивает на край комода и, сидя "на облучке", говорит, уже пылко, горячо:
— Вы знаете, конечно, Бисмарка, Ефима; у него есть отдельная комнатка. Она совсем изолирована, туда никто не ходит. Она под лестницей. Я несколько раз заглядывала туда, когда посылала Ефима за покупками. Он очень аккуратный, чистый. И в каморке у него чистота. Он грамотный, читает газеты. Значит, умный, значит, толковый. Недаром же целые поколения институток прозвали его Бисмарком. У него две слабости: любовь к политике и к детям. Он постоянно зазывает к себе детишек и возится с ними. Что, если попросить его приютить у себя до поры до времени Глашу? Потом мы устроим ее как-нибудь иначе, а пока… Кормить и одевать мы ее будем сами: каждый день от обеда и ужина по очереди каждая из нас будет отдавать ей свою порцию — одна суп, другая жаркое, третья сладкое. На карманные деньги станем покупать ей платьица и сладости.
— И лекарства, в случае, если она заболеет, — вставляет неожиданно Валерьянка.
— Т-с! Т-с! Не мешай говорить Нике, — шикают на нее подруги.
— Ну, лекарств покупать не придется. Мы будем иметь их даром из Валиной аптеки, — острит Золотая Рыбка.
И на нее шикают тоже и машут руками.
— Продолжай, Ника, продолжай, — слышится кругом.
— Но все это надо делать, mesdames, под полным, абсолютным сохранением тайны. Чтобы никто не знал, кроме Бисмарка, Стеши и нас. Хранить свято от начальства наш секрет. Сторожу Ефиму мы будем платить за угол. Не знаю, поняли ли вы меня?
— Поняли! Поняли!
— Но помните, mesdames, Глаша будет как бы "дочь института", наша дочка.
— Да! Да! Да!
Лица институток, оживленные и взволнованные, обращены к Нике Баян.
Нет, она положительно маленький гений, эта Ника. Кто подсказал ей этот чудесный план? Каким новым радостным значением благодаря ему наполнится теперь жизнь выпускных, такая серая, такая будничная до этой минуты!
— Mesdames, мы будем всячески заботиться о ней, раз она является нашей маленькой дочкой, — мечтательно говорит Невеста Надсона.
— Да, да. И пусть она называет нас всех мамами, — в тон ей шепчет Хризантема.
— Ну вот еще. Тридцать пять мам. Есть от чего сойти с ума. Я бы хотела лучше быть папой, — выступает с лукавой усмешкой Черненькая Алеко.
