Юз Алешковский - Черно-бурая лиса

«Лучше бы раньше все узнали, что он за тип…» — подумал я. И уже не гордился тем, что Гарик тогда сказал мне:

«Ты молодец. Ты не предатель».

Батарейка фонарика могла разрядиться. Я выключил его и попробовал писать в уме диктанты. Потом вспоминал трудные слова и сам себе объяснял, почему они пишутся так, а не иначе.

Вдруг кто-то заскрёб по картону на крыше. Я замер, а кто-то снова заскрёб. Тогда я выбежал из шалаша, выстрелил из пистолета, хотел крикнуть: «А-а!» — но у меня почему-то пропал голос. Я только зашипел, как испуганная кошка, и услышал смех. Из-за шалаша вышел Пашка:

— Думал, ты уснул. Страшно?

Я с минуту не мог выговорить ни слова, как будто захлебнулся, потом спросил:

— Зачем пришёл?

— Ну, ну!.. Наставил наган прямо в грудь. Убери! Домой не хочу идти. Меня участковый ищет. По подозрению. Заберёт и будет держать, пока не разберутся. А что в бригаде скажут? Пошли в шалаш!

— Ты откуда знаешь, что я здесь?

Я был рад Пашке, хотя спрашивал строго, как на мосту.

— Маринку встретил… Интересно, кто тут вчера побывал? Давно я в шалаше не спал…

Мы вползли в шалаш. Пашка уселся в углу, обхватив руками коленки. Я снова лёг и, продолжая наблюдать за садом, сказал:

— Все на нас думают, кроме отца и Маринки… И Петра Ильича.

Пашка посмотрел, потом угрюмо сказал:

— Теперь на всю жизнь так будет… И даже через полвека… Сколько мне стукнет через полвека?

— Шестьдесят шесть, — подсчитал я.

— И вот буду я старым, честным Пашкой, а у кого-нибудь пропадёт что-нибудь, и опять… Участковый начнёт дёргать, и жильцы пальцами тыкать… Уеду!.. Не дают жить!

— Через полвека ничего не будет пропадать у людей, — сказал я важно. — Всё будет общее. Ну, может, только случайно, по рассеянности кто-нибудь снимет с верёвки черно-бурую лису… Из-за пережитков социализма. — Я вспомнил разговор с отцом о пережитках, которые были при феодализме.

— Как это — пережитки социализма? — недоверчиво спросил Пашка.

— Очень просто. Ведь сейчас на нас действуют пережитки капитализма, а потом — социализма. Но они будут лучше прежних, безобиднее.

— На кого это «на нас» действуют? — Пашка толкнул меня ногой.

— Я не про тебя. На тебя уже не действуют. Ну, например, на меня. На меня даже пережитки каменного века действуют, не то что капитализма.

— Ничего я не понимаю в этих пережитках. Забыл историю.

— Вот, смотри! — непонятно почему разошёлся я. — В каменном веке люди были безграмотные?

— Наверно, — сказал Пашка.

— А я чемпион роно по ошибкам. Директор так сказал. Или, например, залез… один подлец сюда в сад и обобрал первую показательную клубнику. А она общая. Это капитализма пережиток. А если… если другой знал, что он лезет в сад, и не удержал его… и потом не выдал… какой это пережиток?

— Не знаю… Лучше скажи, какой у участкового пережиток?

— Надо у отца спросить. А у того, другого, пережиток феодализма. Это точно!

— Почему?

— Потому что при феодализме были рыцари. Они имели честь. Но клубники общей тогда не было. И один не выдавал другого. Ни за что! Но клубники-то тогда общей не было! — уныло воскликнул я. — Вот ты бы донёс на рыцаря, если бы он у феодала клубнику украл?

— Меня такие рыцари до колонии довели… Уеду… — Пашка всё думал об участковом. Потом спросил: — Гарик лазил?

— Угу… — промычал я, и мне стало как-то легче. — Как догадался? Он принёс клубнику в котельную. Я ни одной не съел, всю в него запихал, а он отравился. Судить будут?

— Балда ты! Надо было сразу действовать, раньше пережитков… Я на своей шкуре испытал таких товарищей, как Гарик. Нет! Надо уезжать. Туда, где меня не знают. Я объявление видел: «Госцирку требуется один конюх в отъезд». Возьмут. Я люблю лошадей. — Пашка растянулся рядом со мной.

— Когда вру, — сказал я, — у меня что-то давит внутри и мутит, пока не скажу правду. Отец приучил. Но как же я скажу? Прошепчу Маринке на ухо, как Котов завучу?.. Не могу я так. Крепкий у меня рыцарский пережиток.

— Твой отец взял меня в бригаду, хотя все косились. Как это так? У них за звание борются, а я из колонии… Теперь профвзносы доверили собирать… Если узнают про черно-бурую — мне хана. Опять начнут коситься. И жди, пока выяснят…

Каждый из нас стал думать о своём. Вдвоём в шалаше было теплее. Пашка заснул, положив голову на ладони. Из кармана у него торчали белые концы, которыми все рабочие на заводе вытирают руки. С танцплощадки уже не доносилась музыку, я слушал, как на ветру шелестят листьями молодые яблоньки, и прошептал вслух:

— Как было бы хорошо, если бы я удержал Гарика! Писал бы спокойно диктанты под радио… Ходил бы на озеро… Эх!.. И клубника была бы цела… И дома было бы все в порядке. Но больше в своей жизни я ни разу не ошибусь!

Глаза у меня слипались. Я тоже чуть не уснул, но вдруг услышал чьи-то осторожные шаги. Я растолкал Пашку, сказал:

— Тс-с… Кто-то лезет…

И, немного струсив, подумал: «Пусть, пусть меня ранят… Задержу, не думайте, я не такой. Я на всё готов ради общего сада…»

Мы встали на коленки, всматриваясь в темноту. Мне уже не было страшно.

— Подойдём поближе… Давай ты сзади, я спереди… Свяжем — и в милицию, — наставлял я шёпотом Пашку.

— Дадим как следует, — шепнул он.

— Не надо… Я уже отравил Гарика… Хуже будет, — ответил я. — Лучше в милицию.

Мы встали, как бегуны на старте. Жулик, наверно, натолкнулся на яблоню, треснули сучки, и… я услышал дрожащий от испуга голос мамы.

— Серёжа! Ой! Серёжа! Где же ты, наконец? Откликнись, или я сию же секунду сойду с ума от страха.

— Ну вот… не могут без этого… Наделали бы сейчас делов, — проворчал Пашка и спрятался за шалаш.

Мне было стыдно перед ним: пришли проведать, как маленького. Я пошёл на голос мамы и уже рот раскрыл, чтобы крикнуть: «А-ах!» — и со зла напугать её ещё больше, но мама в темноте подбежала ко мне, тихо ахнула и прижала к себе. Сердце у неё билось часто-часто.

Я почувствовал себя взрослым и сильным. Мне было смешно и жалко маму.

Я молчал и хотел вырваться, но она не отпускала меня:

— Ты слышишь, я дрожу! Ой! Я чуть не умерла, какая темень!.. Зажги фонарик…

— Фонарик… фонарик… — недовольно сказал я. — Нет его.

— Опять врёшь? — Мама отпустила меня.

— Не вру, а батарейка разрядится…

Тут мама совсем пришла в себя.

— Ах, тебе жалко батарейки для мамы, которая делает для тебя всё? И одна приносит в такую темень бутерброды с сапогами?

— Лучше бы с колбасой, — заметил я, чтобы рассмешить Пашку, и обрадовался: меня разрывало от аппетита, а в мокрых тапочках было противно и холодно. Но я строго и нарочно громко стал выговаривать: — Ты сторожить мешаешь. Спала бы себе и спала.

— Посмотрела бы я, как бы ты уснул на моём месте. — Она говорила шёпотом. — Ты дал мне честное слово. Приходил участковый. Ты дал мне честное слово, а он сбежал.

— Зачем участковый сбежал? — удивился я.

— Ты глуп. Пашка сбежал. На воре шапка горит. Я уверила участкового, что ты его жертва.

— Почему это я жертва участкового? — назло переспросил я.

— Пашки! Лопух. Отец расстроен.

— Отец не лопух.

— Ты лопух! Папе я призналась, что взяла клубнику на себя для того, чтобы не доконать его. Такие молчаливые люди переживают про себя, переживают, а потом получают инфаркт. Ты понимаешь это?

— Ну и не надо меня выгораживать! Я сам всё расскажу. Мама! Ты же мешаешь!

— Ах, мешаю? Ты завтра же всё расскажешь директору! И если я тебя ещё раз увижу вместе с ним…

— С директором?

— Не притворяйся. Ты знаешь с кем!

Ничего не сказав, я только махнул рукой и пошёл к шалашу, потому что переживал за Пашку. Как бы в самом деле он не сбежал из дома. Что бы такое придумать?..

— Ой, вернись, мне страшно… — Мамин голос снова задрожал, и снова мне стало её жалко.

Я вернулся, взял маму под руку и, светя фонариком, повёл к дырке в конце забора, через которую она пролезла в сад.

— Будь благороден и не сорви ни одной ягодки, — попросила мама. — Тебе доверили целый сад.

— Ты же знаешь, что я не такой, — сказал я.

— Там действительно есть раскладушка? — спросила мама, когда очутилась на тротуаре. — Скажи правду.

— Нет там раскладушки, — сказал я правду.

— Ты говоришь назло?

— Ы-ых! — простонал я. — Есть там раскладушка!

— А что стоило сказать маме правду с самого начала? — успокоилась она наконец. — Сними тапочки. Надень сапоги.

Я переобулся, сказал:

— Мама! В шалаше всё-таки нет раскладушки. Пока! — и побежал к шалашу, размахивая фонариком, чтобы не было страшно.

— Не лежи на земле! — крикнула мама мне вслед.

— Ты здесь? — громко спросил я.

— Угу… — откликнулся Пашка.