Светлана Варфоломеева - Машка как символ веры
В палате дружно любили собак, и постепенно Машка стала активным участником разговоров о них. Сашина мама шепотом пересказывала мне свои разговоры с заведующей.
«Она должна хотеть жить дальше. Сама хотеть. Если этого не будет, то, сколько бы ей ни было отпущено, жизнью это не будет».
Мама понимала и тихо плакала по ночам в коридоре. Днем она часто рисовала Сашины портреты карандашом. И потом, когда Саши не стало, я угадывала на этих портретах без дат, сколько той оставалось до конца. Постепенно взгляд становился прозрачным, черты лица бестелесными, и эти маленькие портреты все больше походили на иконы.
Однажды наша врач спросила:
– Где ваши учебники?
Маша, по своей привычке, отодвинула меня и пообещала, что читать и писать она, конечно, будет. Еще будет учиться рисовать у Сашиной мамы. Но математикой заниматься – нет.
– Мафа, – сказала Татьяна Владимировна, – если не будешь учиться, рисовать тебе придется деньги, потому что настоящих ты не заработаешь.
И мы стали рисовать деньги, а потом их считать. В целом Машка идею продолжения образования одобрила. Но оно было сопряжено с кучей проблем и условностей. Во-первых, она очень хотела, чтобы к ней приходили учителя и ставили в дневник оценки. Учителей в больнице не было, и к нам никто не приходил. Во-вторых, она потребовала, чтобы мы завели классный журнал (общую тетрадь), расчертили графы для учеников и оценок, и каждый день я проводила занятия с виртуальным классом.
У нас были свои отличники. Когда я вызывала к доске виртуальную Свету Старорусову, Машка хмурила брови, делалась серьезной и старалась отвечать хорошо. Но если звучала фамилия Эдика Воробьева, то она даже говорить начинала по-другому, смешно растягивая слова и чуть-чуть шепелявя. Занятие это было довольно утомительным, тем более что нас перевели от Саши в другую палату, и подружки у Машки пока не было.
Зато у меня оказалась удивительная соседка. Утром, когда я уже мыла полы, она обычно потягивалась на раскладном кресле. Я не могу сказать, что сильно злилась на нее, ведь делала я это для Машки, но осадок бабской обиды оставался.
Я стала очень раздражительной, и то, что раньше значило не больше чем шум дождя в соседнем городе, теперь приобретало глобальное значение, всегда окрашенное черным цветом. Например, муж моей соседки, – мне и дела до него нет, но каждый день он подходил к окну, и начиналась одна и та же песня: «Когда Зайка вернется домой?»
Оказалось, что Зайка – это вовсе не их пятилетний сын Сашка, энергии которого хватило бы на пятерых здоровых детей. Сашка преданно любил своего врача, молодую Любовь Анатольевну, которая заражала всех вокруг своей неуемной энергией, весело смеялась, очень хорошо делала пункции и ставила капельницы.
– Любочка, милая, – причитал Сашка перед любыми манипуляциями, – спаси меня, свою радость.
Это она его так называла – «радость моя». Если по какой-то причине Любови Анатольевны на работе не было, Сашка изобретал любые способы не допустить осмотра другим врачом. Самый частый назывался «беспробудный сон». Внимательно прислушиваясь к любым шагам в коридоре, он был готов нырнуть под одеяло и притвориться спящим. Если этот номер не проходил, тогда использовался метод «я кушаю». Хитрый, как лиса, он упрашивал открыть ему банку с детским питанием и поставить на тумбочку, и если первый метод применялся уже несколько раз за день, тогда при приближении шагов он срочно хватался за банку. И тут уже даже его мать вмешивалась:
– Господи, дайте ребенку поесть!
В принципе любые действия врачей вызывали у нее недовольство. Я не помню, чтобы она осталась довольна хоть чем-нибудь. Часто приходят смотреть ребенка – плохо, редко приходят – плохо. Пришла врач вместе с молодым ординатором – плохо, пришла одна – плохо, что-нибудь не заметит. Больше всего ее раздражало, что врачи на работе ели. Она знала, во сколько они пьют чай, и немедленно шла в ординаторскую с вопросом. Например, оказывалось, что срочно нужно посмотреть продукт работы Сашкиного кишечника.
– Пойду, стул покажу, – радостно собиралась она в поход.
Любовь Анатольевна много раз просила ее не ходить с судном по коридору и сама прибегала в палату посмотреть. Но моей соседке доставляло истинное удовольствие метнуться с полным судном к врачам, когда те пытались поесть. Однажды, когда мы снова оказались в отделении вместе, Сашка лежал в отдельном боксе и страдал животом. Врачи расспросили соседку о Сашкином питании все, с ног до головы. Она честно рассказывала, что ел он только свежее, что разрешают, и прикладывала к глазам платочек.
– Вы давали компот?
– Да-да, свежий компот.
– А где вы его взяли?
– Как где? В тумбочке взяла, теплый, не из холодильника. Он вообще в холодильнике не стоял, он свежий.
– А когда вы туда банку поставили? – так же спокойно спросила доктор, Светлана Викторовна.
– Как когда, дня три назад.
Светлана Викторовна, которой бы сниматься в кино по ее красоте, молча вышла из палаты.
Соседкин муж, приходя под окно нашей палаты, живописал свои страдания без жены: «И супчик мне никто не погреет, и рубашки все мятые». Он делал бровки домиком, губки – трубочкой, прижимался носом к оконному стеклу и так стоял минут по двадцать. Хоть их семья и жила недалеко, но никаких продуктов он ни разу не принес: «Зайчонок, ты же лучше знаешь, где что продается, слетай».
Накануне выписки он попросил меня приглядеть за Сашкой, потому что Зайка пошла домой убраться. При этом моя соседка была искренне уверена, что он ее нежно любит и жить без нее не может.
Сегодня утром, когда она, вдоволь потянувшись на своем кресле, пошла умываться, я поняла, что у нее нет зубной щетки. Сначала я увидела, что у нее нет зубной пасты, а тут оказалось, что она и щетку не носит с собой в душ.
– Сейчас я встану, а ты, Ирин, мой, если хочешь. Хотя ты знаешь, я не разделяю. Санитарок полно, и все на зарплате. Что ж ты горбатиться будешь? Ты думаешь, тебе спасибо скажут?
– Послушайте, Марина Борисовна, тут моя дочка лежит, я хочу, чтобы у нее все было самое лучшее, насколько могу это сделать. Санитарки моют пол за зарплату, а я для своего ребенка. Вот и вся разница.
Зачем я ей все это говорю? Она надулась, но ответила:
– Я ухаживаю за ребенком.
Так уж и ухаживает (вот снова бабская обида полезла). Если сидеть весь вечер на диване в коридоре и болтать называется уходом, то ухаживает. Если переключать с мультиков на сериалы – это уход, тогда да. Обидно за Сашеньку, он очень талантливый мальчик, занимается с нами в нашей школе. Кстати, к нам присоседилась и девочка Майя, которая, как и Машка, не успела по-настоящему пойти в школу.
Майечка пишет стихи, которые записывает ее мама. Одно из них было таким:
Если мишка мой умрет,Положу его я в гроб.Если кролик заболеет,Теплый чай его согреет.Потом с кроликом опятьМишка будет танцевать.
В Майечкином мире гроб и смерть были нестрашными символами. После смерти звери возвращались к жизни. Ножки у нее были тоненькие-тоненькие, а глаза огромные, она очень напоминала Мию Фэрроу времен «Ребенка Розмари». В нашу школу она ходила за компанию, приносила всегда альбом с фотографиями своих игрушек. На каждой карточке – отдельный игрушечный герой. Там был сиреневый заяц Виолетта. «Но это не тот, который умирал», этот был менее заслуженным. Уроки, которые я задавала на дом, она никогда не делала, но я ей все равно ставила пятерки, а Сашке и задавать не надо было ничего. Он с ходу все запоминал и выучивал наизусть.
Ужасно хочется удрать домой. Вроде в субботу отпускают на перерыв. Но когда я позвонила домой, оказалось, что Вера хрипит и температурит. Но она быстро решила проблему собственной изоляции, отправившись до понедельника к моей матери. Ехать можно. Машка мечтает о куриных котлетах, а я о ванне, пахучей, горячей, и в которой можно сидеть, сколько хочешь.
Отец
– Сколько хочешь – до Москвы и обратно?
Мужик на битой иномарке хотел столько, сколько она и новая не стоила. А моя «пятерка» сказала «нет». Не заводилась. Я раз сто выжал сцепление, безнадежно крутил ключи в замке зажигания. Потом открыл капот и посмотрел внутрь. Слава богу, мотор был на месте.
– Борь, – сказал я в трубку. – У меня машина не завелась. А надо Иру с Машкой забирать.
Борька закрыл трубку рукой и советовался с Галкой.
– Нет, я сама скажу, ты сам мямля, ничего не можешь.
Это уже была Галка, вернее, Галина-колбаси́на, как называла ее моя старшая дочь. Сказать, что я ее любил, было бы очень большим преувеличением.
– Жора, слушай, я все понимаю, что у вас там с Машкой несчастье. Мы и так делаем, что можем. Но так тоже нельзя, ты нас пойми.
