Альберт Лиханов - Мальчик, которому не больно
Думаете, мне захотелось всплакнуть? Совершенно нет. Наверное, я уже привык, что все время утыкался в эту мягкую стенку.
Ну что ж, ещё раз!
Только вот слушать, что дальше станет рассказывать Мама, мне не хотелось. И она это поняла.
Заторопилась, сказала, что ночевать на даче не сможет, у неё неотложная встреча с партнёрами в известном клубе. И ей ещё надо переодеться. А будутна встрече те-то и такие-то.
Но я знал, что Папа и Бабушка её уже не слышат. Стоят там, в прихожей, как два манекена — это такие куклы, на которых надевают взрослую одежду в магазинах.
Стоят и стоят. Улыбаются и улыбаются. Всё на них есть. Ничего в них нет. Но в Бабушке, а особенно в Папе — было!
Мамины посылки
Мама перестала приезжать. Но раз в три дня присылала машиной посылки с едой. Их раскладывала Бабушка. Готовила завтраки и ужины, варила обед.
Всякий раз Мама посылала что-нибудь мне. Например, шоколадку в красивой обёртке с бумажкой, на которой написано: Мальчику. Не маминой рукой.
Или книжку. Или машинку. Или какую-нибудь куклу, точно их у меня мало.
Бабушка шлёпала ко мне, приклеив к своему лицу улыбку, желая порадовать, но, увидев меня, всю неправду с себя сбрасывала.
Я не хмурился, не злился, не плакал. Я просто просил Бабушку отложить посылку в сторону.
Сначала-то она что-то говорила. Предлагала, настаивала, уговаривала. Клала мамин подарок на кровать. Я к ним не прикасался. И тогда Бабушка стала складывать их на стул. Постепенно выросла гора. Пришлось ставить под стул.
Когда Бабушка выходила, я брал увеличительное стекло, этот иллюминатор в жизнь Чока, и смотрел-смотрел на него. Как он всё сидит-сидит. Терпит-терпит. А на тенетах его тихо лежат две — огромные для него — туши: мухи и комара. Но он к ним не прикасается.
Как я к Маминым посылкам.
Чоку чего-то другого хочется. Он не еды ждёт. И не того, что я.
Однажды я смотрел-глядел, и вдруг что-то большое и непонятное хлопнуло в паучковую сеть. Я вгляделся. Это была капелька. Воды, что ли?
Я отстранил круглое стеклянное колесо, потрогал щёку и понял, это из меня выкатилась слезинка. И упала прямо к Чоку.
Я поразился! Он вдруг побежал к ней, посидел мгновение перед чистым светлым шариком. И вдруг начал пить!
Пить мою слезинку!
Я откинулся, бросил на одеяло чудесную линзу в золотом ободке с белой ручкой и тихо заплакал, свернувшись калачиком.
Потом, наверное, уснул.
А проснулся оттого, что кто-то гладит меня по плечу. Это был Папа. Я обернулся к нему.
— Я не понял, — тихо сказал он, — ты спишь или плачешь?
Я поднялся кое-как и повис у него на шее.
И тут мне Папа сказал слова, которым я не удивился. Потому что, наверное, уже отплакал их. И всё, что они обозначали.
— Наша Мама, сынок, — сказал Папа каким-то бесчувственным, деревянным голосом, — бросила нас. У неё новая семья.
Он набрал воздуха в лёгкие, прежде чем ударить меня:
— И у неё будет новый ребёнок.
Но мне не было больно.
Откуда-то я всё чувствовал и всё знал.
Я терпел, как паучок, — без конца и до конца.
Возвращение Батюшки
О чём бы я не думал, всё возвращалось к Маме.
Просто-напросто она представлялась мне. Являлась. Я видел её в своей комнате — на туфельках с высокими каблуками. Стоит или ходит. Чок-Чик, Чик-Чок. И всё время улыбается.
И слёзы сыпались из меня.
Бабушка сказала мне с тревогой, что я стал плохо есть. Что я похудел. Но разве дело во мне?
В Папе.
Во всех в нас.
Папа оброс щетиной — перестал бриться. Разучился шутить и смеяться. А Бабушка-то! Сама-то! Съёжилась-скукожилась. Даже ростом стала меньше. И тапками своими не шлёпает бодро, а только тихо прихлапывает.
И в это время приехал Батюшка. Тот самый, знаменитый доктор с золотым крестом.
Я слышал, как он долго извинялся в прихожей. А ко мне вошёл в сопровождении еще одного, совсем молодого священника — ну в общем, он был одет так же — в чёрную длиннополую одежду. А в руках держал что-то похожее на серебряное ведёрко.
Батюшка радостно ко мне подошёл, поцеловал в лоб. А я осторожно коснулся его креста. Он был всё такой же холодный.
Доктор-священник встал у меня в ногах, раскрыл толстую книгу и стал говорить торжественные слова.
Я их, конечно, не помню. Но слушать их было сразу и радостно, и страшно.
Наверное, потому, что такими словами и такими выражениями люди не разговаривают. Эти слова, думал я, существуют только для священных дел.
Таких, например, как мое крещение.
Батюшка говорил надо мной таинственные слова, а потом взял рукой что-то похожее на большую кисточку из серебряного ведерка с водой и окропил меня. Будто крестом осенил.
И так три раза. Мне стало щекотно и весело. Я тихонечко засмеялся. Бабушка меня шёпотом заругала, но священник сказал ей:
— Ничего! Ничего! С радостию входит он!
Ещё он подарил мне тогда иконку. Размером с почтовую открытку, с красивым золотым ободком. И на ней была нарисована женщина с ребёночком. Он сказал, что это Богородица с новорожденным Христом. И дал мне книгу «Библия для детей».
И тут они ушли. А я остался один.
Теперь со стенки прямо на меня смотрели Богородица и маленький Христос.
Я полежал в тишине. Молчал и смотрел на маму Христа, а потом протянул к ней руки, закрыв глаза. И представил, что я обнимаю её за шею, как хотел обнять свою маму.
Богородица наклонилась ко мне, чтобы было поудобнее, и я прижался к ней. А маленький Христос, показалось мне, поцеловал меня в лоб.
Что-то вздрогнуло и сдвинулось во мне. Но — что, я понять не мог. Не знаю, хорошо ли в этом признаваться и говорят ли про это вообще… Но Мама, которая все время перед глазами стояла, в этот момент куда-то отошла. Будто спряталась в темноте.
Перестала меня мучать.
Что случилось с паучком?
А потом беда случилась с паучком.
Перед Пасхой Бабушка стала прибирать дом. А нас с Папой отправила гулять.
Папа усадил меня в электрическую коляску и мы поехали за ворота. Ведь Бабушка долго перечисляла, что ей надо сделать: обмести потолки, протереть батареи, вымыть пол… Это значило, что она просит: погуляйте подольше. Мы и гуляли.
Катались по дорогам дачного поселка. Уступали встречным машинам. Оглядывались по сторонам, наблюдая весну.
Конечно, катался и уступал я в своем электромобиле. А оглядывались мы вместе с Папой.
Он давал мне понюхать опавшие тополиные серёжки — как они радостно пахнут. Обращал внимание на ростки лесных ландышей, стоявших, словно строй солдатиков возле самой дороги. Ну и много ещё чего можно было наблюдать, радуясь весне, и много чего слышать. Вон как птицы щебечут, будто, торопясь, перебивают друг друга, чтобы сказать, как им хорошо и счастливо.
Когда мы вернулись, Бабушка давно всё прибрала, обед приготовила, тарелки на стол поставила. А мне поднос с едой в постель принесла.
Я поел и уснул.
Когда проснулся, тихо было. Богородица на меня со стенки задумчиво смотрела. Мне показалось, что смотрит она на меня строго. Будто спрашивает о чём-то. Может, сомневается во мне.
Я ей покивал, помолился как мог. Попросил, чтобы помогла мне. Я ведь и сам в себе сомневался.
Потом взял линзу за белую ручку, повернулся к тумбочке, чтобы на паучка посмотреть. И сразу закричал.
Паучка не было. Не было его паутины. Ничего не было.
Бабушка и Папа прибежали вместе на мой крик. Папа был непричём — мы вместе гуляли на улице. А Бабушка?
Она же, например, обнаружив дома муравья или мотылька, случайно залетевшего, брала их в ладонь и выносила на улицу. Да ещё сажала на листок этого муравьишку и доброго пути ему желала. А мотылька отправляла в полёт как драгоценную конструкцию, построенную волшебным мастером.
Ещё Бабушка повторяла вслух — не мне, а всем, для всеобщего сведения:
— Не мы это создали, не нам это и ломать.
Она только комаров не признавала.
И вот, получалось, что никто не виноват. Но паучка-то не было. Я об этом кричал. Я спрашивал:
— Где мой паучок?
Папа стоял, разведя руки в стороны, а Бабушка воскликнула:
— Ой! Я совсем забыла! Я только обмахнула тумбочку тряпкой. Я забыла! Прости! Какой грех!
Я залился слезами. Мне было жалко моего терпеливого паучка, который почему-то так и не стал есть комара и муху. Мне было обидно, что терпение его подвело. Ушёл бы в другое место, может, и не получилось так.
— Что же, — спросил я Бабушку. — Теперь быть беде? Ведь больше нет часового Чока? И потустороннее явится к нам?
Бабушка молчала, неподвижно стоя передо мной, и плакала.
Папа поднял меня с кровати, одел и вынес на улицу.
Вдоль дорожки, ведущей к воротам, стояли невысокие фонари. И он поднёс меня к одному. В нём было сломано стекло с одной стороны. И внутри фонаря полно паутины.
