Владимир Тендряков - Ночь после выпуска (сборник)

– Разберутся. Не убивайся зря-то. Я Коле адвоката хорошего найду, сама его наструню, все выложу, что было. Возле закона тоже, поди, люди сидят – поймут.

Но решимость старой подруги не успокоила Анну:

– А мне что – сидеть да ждать? С ума же сойду!

– Не жди, сходи поговори – вреда не будет. Узнаешь, что к чему, нам расскажешь, – согласилась Людмила, с затаенным страданием разглядывая Анну.

– Одежку-то мне привезла?

– Не знаю, подойдет ли. На скорую руку похватала.

– Лишь бы срамоту прикрыть. Вот оденусь и пойду сейчас.

– А куда? К кому – знаешь?

– Не, – растерялась Анна.

– Э-эх! Простота! – Людмила резко встала. – Одевайся, а я узнаю к кому… Где телефон-то тут? Евдокия, идем со мной, одежду захватишь, в машине она.

И только сейчас, когда двинулась к выходу, Людмила заметила лежащее на полу ружье, споткнулась, оглянулась на Анну. Та подавленно кивнула: из него.

– Обеспамятела – выхватила у парня и ну-ко сюда притащила, – пояснила старуха.

Только теперь, при виде лоснящегося черными стволами ружья, Людмила, должно быть, зримо представила картину убийства: свалили Рафаила Корякина, здорового мужика, страшного в пьяном озверении! Бешеного Рафку, которого она, Людмила, знала с девичества!

– Анька… – обессиленно, с хрипотой произнесла, и лицо ее сразу увяло, на гладких щеках проступили вмятины. – Анька, молчишь, тихая? Да крикни же, прокляни – я сосватала, я! С моего слова началось… Выругай – все мне легче.

Анна вяло отмахнулась:

– Своего ума недостало, что уж других корить.

И нарядная, пахнущая духами Людмила грубо, по-мужицки выругалась, перешагнула через ружье, вышла.

Через пятнадцать минут Анна, одетая в слишком просторное, отливающее лягушачьей зеленью пальто из жатой кожи, в берете с кокетливыми вишенками, слушала Людмилу.

– Вот записала для памяти: Су-ли-мов… Старший лейтенант Сулимов, пятьдесят первая комната. Колькино дело ведет. Я тебя довезу до управления, а там уж сама действуй.

Анна сунула бумажку в карман, поднялась, взяла с пола ружье.

– С ружьем на свидание, – криво усмехнулась Людмила.

– Снесу. Поди, ищут его.

Старуха напомнила:

– Скажи ей, чтоб себя зазря не оговаривала.

– Не сумеет, – хмуро обронила Людмила. – Для этого уметь врать надо.

Они ушли. Старая Евдокия осталась одна, села на помятую койку, сложила на коленях мослаковатые руки и задумалась.

Необжито-чистый кабинет с несолидным письменным столом, солидным сейфом в углу и неистребимым канцелярским запахом эдакой легкой бумажной залежалости. Прочно усевшись за стол, Сулимов деловито разложил перед собой листы бумаги, бланки, блокнот, ручку, пачку сигарет и закурил.

– Так! – сказал он удовлетворенно. – Думаю, лучше без всякой подготовочки – сейчас и приступим.

– К чему? – не понял Аркадий Кириллович.

– К допросу Николая Корякина.

– В моем присутствии?..

– Процессуальный кодекс предусматривает присутствие педагога. Имеете право задавать вопросы, высказывать свое мнение, отказаться подписать протокол, если не согласны. Словом, вы, так сказать, законный участник.

Аркадий Кириллович, нахмурясь, задумался – выпирающий лоб, свалявшиеся, с проседью волосы, тяжелые опущенные веки, резкие складки от носа к углам решительно сжатого рта.

– Предупреждаю, – сказал он хмуро. – Я буду пристрастным.

– Вот и хорошо, – согласился Сулимов. – Значит, мне придется быть беспристрастным вдвойне. – Он снял с телефона трубку: – Приведите Корякина.

Ожидание показалось Аркадию Кирилловичу долгим и неловким – молчали, старались даже не глядеть друг на друга, словно боялись, как бы по нечаянности не возникло ощущение сговоренности.

Наконец дверь раскрылась, милиционер, молодой, с наивно-старательным выражением суровости на добродушно-губастой физиономии, впустил впереди себя Колю Корякина, солидно козырнул Сулимову, вышел.

Он встал перед ними, нескладно-долговязый, оцепеневший, ноги, не успевшие сделать рассчитанный шаг, в неловком неустойчивом положении, и чувствуется – мешают повисшие руки. Поразили Аркадия Кирилловича светлые, широко распахнутые глаза, ни мысли в них, ни страха, никакого живого чувства, глядят прямо и, должно быть, ничего не видят. Своего учителя тоже.

– Садитесь, – пригласил Сулимов, указывая на стул.

С послушанием робота Коля шагнул вперед, сел на краешек стула, вцепился пальцами в острые коленки и снова замер – тонкая шея доверчиво вытянута, острый подбородок задран, и под ним натужно пульсирует нежная ямка.

– Эй, мальчик, очнись! – окликнул Сулимов. – Не к людоедам в гости пришел. Даже знакомых не узнаешь.

Коля вздрогнул, взглянул на Аркадия Кирилловича, и в его сквозно-прозрачных глазах появилось смятение, в бескровных сплющенных губах – кривой судорожный изгиб.

– Корякин Николай Рафаилович… Учащийся… Родился когда? – начал Сулимов допрос.

– В пятьдесят восьмом… Второго ноября, – тихо, с сипотцой ответил Коля.

– Еще нет и шестнадцати?

– Нет.

Сулимов бросил взгляд на Аркадия Кирилловича. Тот сидел прямой, неподвижный, из-под тяжелых век разглядывал неловко пристроившегося на кончике стула Колю, крупные складки на лице набрякли, обвисли. Нет еще и шестнадцати парню! Не вырос, несамостоятелен, за таких всегда кто-то отвечает. А он сам решил взять ответственность за родителей… Вытянутая шея, острый подбородок, бледная невнятная гримаса и сведенные пальцы на острых коленках. Некому отвечать за него, кроме учителя. Изрытое, неподвижное, темное лицо Аркадия Кирилловича… Сулимов невольно поежился.

– Скажи, давно ли твой отец стал приходить домой пьяным? – спросил он.

– Всегда приходил.

– То есть ты не помнишь, когда он начал пить?

– Он всегда пил.

– Но бывал же он когда-нибудь и трезвым?

– Утром… Пьяный только вечером.

– Так-таки каждый вечер?

Коля замялся, взволнованный, еле приметный румянец просочился на скулах.

– Я… Я, кажется, не так сказал… Неточно. Не всегда. Нет! Бывали вечера, когда трезвый, совсем трезвый… Даже много вечеров бывало. Иной раз неделями и даже месяцами в рот не брал. И тогда все хорошо. Потом снова, еще хуже, тогда уж каждый вечер… Да!

– Приходил пьяным и бил тебя?

– Меня – нет. Не бил он меня. Он мамку бил… и посуду.

– Если даже под горячую руку ты подворачивался, ни разу не ударил?

– Когда я на него сам кидался, тогда ударял или за дверь выталкивал, чтоб не мешал. Но не бил… так, как мамку.

– Ты кидался на него?

– Маленьким был – боялся, очень боялся, сам убегал… К соседям. К Потехиным чаще всего… А потом… потом ненавидеть стал. Что ему мать сделала? Как вечер подходит, она сама не своя. И не ругала его. Нет. А он все равно накидывался. Он же здоровый, никто из мужиков с ним не связывался, любого бы поколотил. Мамка совсем слабая… Здоровый и бешеный. Он бы все равно ее убил. Мне смотреть и ничего не делать? Не мог же! Не мог! – Колин голос из тусклого, глухого до шепота стал тонким и звонким. – Я ему честно, в глаза – не тронь, убью! Но по-че-му?! По-че-му он не слушал?!

– Ты его предупреждал?

– Да. Только он плевал на мои слова.

– И что ты ему говорил?

– То и говорил…

– Какие слова?

Коля склонил голову, с трудом выдавил:

– Что убью… если мать тронет.

– И сколько раз ты его так предупреждал?

– Много. Он и не слышал словно…

Сулимов помолчал. Аркадий Кириллович сидел по-прежнему прямой и неподвижный.

– Мы не нашли ружье. Где оно? – оборвал молчание Сулимов.

– Мать выхватила. Когда… когда уже все… И убежала с ним.

– Но ты ведь не знал, что ружье было заряжено?

– Знал.

Сулимов, до сих пор участливо-сдержанный, неожиданно рассердился:

– Слушай, дружок, не бросайся так легко словами. Здесь каждое неосторожное слово подвести может. И сильно! Откуда ты мог знать, что висящее на стене ружье заряжено?

– Так я же его сам и заряжал. Мать разряжала, а я снова…

– Выходит, она знала, что ты собираешься убить отца?

– Так я же при ней ему говорил – слышала.

– И верила?

– Не знаю… Но ружье-то разряжала…

– А почему она не спрятала его от тебя?

– Отец не давал.

– Что-о?

– Пусть, говорит, висит где висело, не смей трогать.

– Но сам-то отец почему же тогда его не спрятал?

Коля впервые вскинул на следователя глаза, обдал его родниковым всплеском:

– Он… он, наверно, хотел…

– Чего?

– Чтоб я его… убил, – тихо, с усилием и убежденно.

Сулимов и Аркадий Кириллович ошеломленно поглядели друг на друга.

– Что за чушь, Коля, – выдавил Аркадий Кириллович.

– Он же сам себя… не любил. Я знаю.

Слышно было, как за стенами кабинета живет большой населенный дом – где-то хлопали двери, бубнили далекие голоса, раздавались приглушенные телефонные звонки. Два взрослых человека, недоуменные и пришибленные, почти со страхом разглядывали мальчика.