Сусанна Георгиевская - Отрочество
Девочки только искоса поглядывали друг на дружку и покусывали губы.
И вот наконец громко и отчаянно зазвенел звонок. Дверь отворилась. В комнату, тяжело дыша, вошла мать, а за нею вбежал мальчик — очевидно, тот самый… (Ну конечно, тот — Таня узнала его.) Щеки у Дани горели. Он сбросил на стул пальто и шапку, а сам, не замечая девочек, кинулся к матери.
— Мама, мамочка! — кричал он, словно она была глухая. — Ты испугалась… Но правда же я нечаянно. Я, понимаешь, никак не мог… Я, понимаешь, хотел уехать в Парголово, но не было денег… и потом я…
Он протянул к ней обе руки и обнял ее за плечи.
Девочки стояли возле стола, растерянные и удивленные. Если бы с ними была Лида, она бы, может быть, и догадалась, что теперь надо делать. Но Лиды не было, и они понимали только одно: надо как-нибудь поделикатнее и поскорее уйти.
— Мамочка, ну вот ты сердишься, — вдруг сказал мальчик, — а я… честное слово…
Голос у него дрогнул. И тут мать порывисто притянула его к себе и, тихо всхлипывая, прижалась головой к его груди.
Это была удобная минута. Ни мальчик, ни его мама не думали о гостях. Девочки на цыпочках прошли через комнату, оставив на столе патефон, пластинки и репродукции картин из Русского музея.
Выйдя на площадку, Таня и Вера значительно переглянулись и стали медленно спускаться с лестницы.
Лида была права. Дело тут, очевидно, было серьезное, и не следовало бегать смотреть на кросс. Человек дороже всего. В следующий раз они не сделают такой ошибки.
Глава XII
…Нет, Саша не поехал в этот вечер с отцом в Парголово, как думала Галина Андреевна.
Кататься на лыжах — это, конечно, хорошо, это очень хорошо кататься на лыжах, особенно за городом, когда рядом, рукой подать, речка и лес. Или горы. Лучше, чтобы горы… Бежишь, и вдруг подвернется лыжа, и ты — раз! — бултых в снег. Встанешь, отряхнешься и опять бежишь. Жарко, весело и дышится как-то особенно — глубоко, сильно, со вкусом.
Очень хорошо, присев на корточки и размахивая в воздухе руками, перелетать овражек между двумя горками, раскатившись так здорово, что кажется, будто совсем отрываешься от земли.
И хорошо еще очутиться с кем-нибудь из ребят неожиданно посреди леса. Тишина. Кругом бело. Стоишь задумавшись, задрав голову кверху. И вдруг среди веток мелькнет подвижное, живое, шустрое… белка! И снег с веток посыплется прямо тебе на шапку.
«Гляди, Данька, гляди — белка!..»
«Врешь!»
«Да ей-же-ей, не вру! Тише…»
Данька, Данька и снова Данька… Опять про Даньку. У него, у Саши, видно вовсе нет самолюбия. Товарищ его чуть что из дому не выгнал, а он скучает без него.
Одним словом, Саше было невесело. Ехать за город совсем не хотелось. Пряча нос в воротник и глядя себе под ноги, он кое-как, сбивчиво и не очень толково объяснил это Николаю Ивановичу. Тот сказал, что если не хочется ехать, то и не надо. Он, пожалуй, зайдет на часок в больницу и к чаю воротится домой.
— И ты приходи.
— Ладно, приду.
Саша проводил отца, прошелся несколько раз взад и вперед по улице. Потом подумал и от нечего делать побрел в библиотеку.
Он пришел сюда просто так, сам не зная зачем. Но стоило ему сбросить в гардеробной куртку, сдать лыжи и подняться по широкой знакомой лестнице, как привычная тишина и особенный, любимый запах книг сразу напомнили ему о множестве тихих, хороших, сосредоточенных часов, проведенных тут. Стало не то чтобы весело, но как-то по-особому уютно.
Сильно было заметно, что нынче каникулы: читальный зал был почти пуст. На нескольких столах горели лампы под зелеными абажурами. Знакомая библиотекарша улыбнулась Саше. Он был здесь самым юным читателем.
Саша попросил книжку Мультатули, оглянулся и пристроился поближе к окну.
Не читалось. Он то и дело отрывался от книги и смотрел через окошко на улицу.
«Если бы хоть какая-нибудь неприятность, беда, самая маленькая…» — вспоминал Саша. Но ведь Даня не знал. Он не мог знать. Он — Саша — ему никогда ничего не рассказывал.
Почему? Он не мог ответить на это себе.
Бывают, видно, в жизни людей такие большие утраты, что о них не хочется, не нужно и больно говорить. Он и не говорил. Ничего не подозревая, ни о чем не догадываясь, Данька нечаянно коснулся того, к чему он, Саша, боялся прикоснуться сам.
Даня был болен и раздражен. Он сорвал зло, как это часто бывает с нами, на самом близком для себя человеке. Все было понятно, простительно. И все-таки, если бы он не сказал тех слов — тех слов, которые так запомнились Саше, — Саша попросту высмеял бы его, как делал это всегда, когда тот «лез в бутылку», становился глуп, несправедлив и зол.
В чем же был неправ перед ним Даня? Да, конечно, только в одном: в том, что мог так легко усомниться в товарище.
Дружба — это доверие. Саша знал это по себе. Разве у него не было множество раз оснований сомневаться в Дане?
…За окнами темнело. Саша, задумавшись, смотрел на улицу. Множество воспоминаний и давным-давно прошедших событий, оживших от случайных слов Дани, не давало ему сосредоточиться на книге.
Вот пробежали по тротуару ребята, ловко скользя по обледенелым лужам. Потом прошла какая-то женщина с мальчиком лет пяти, одетым в теплые рейтузы. В руке мальчишка держал шар и все время смотрел на него, задрав кверху голову. Мальчик и его мама дошли до угла улицы и скрылись. Последним исчез, полыхнув в воздухе, как красный огонек, воздушный шар.
…А интересно знать, куда деваются шары, когда отрываются от веревочки или когда их отпускает рука, державшая нитку? Куда деваются воздушные змеи? Куда деваются упавшие с деревьев листья?
С шаром и змеем бывает так: летит, летит, вырвавшись на волю, пока его не затянет труба. Иногда беглецу везет — ни одна труба не проглотит его, и он поднимается все вверх, в самое небо, и до тех пор маячит в синеве, пока не превратится в точку, а потом и точка исчезнет…
…Это было давно. Он ясно помнит, как они шли с мамой по улице и он тоже держал в руке шар. И вдруг шар вырвался и улетел. Ему, Саше, было тогда лет пять. Он сказал:
«Мама!..» — и понял, что нужно зареветь. И заревел.
«Ну, ну, — сказала мама, — ты только, пожалуйста, не огорчайся. Я куплю другой шар. Вдвое больше этого».
Но он не хотел большого шара. Ему нужен был этот, маленький, который улетел. Он стоял и смотрел на то, как, покачиваясь на ветру, плывет под облаком шар, и орал на всю улицу.
«Перестань!» — сказала мама.
Он всхлипнул и залился беззвучными слезами и все смотрел на шар сквозь радугу слез. За ним волочилась ниточка. Потом его втянула труба.
«Не беспокойся, — сказала мама. — Он пройдет сквозь трубу и вылетит куда-нибудь на кухню. Там его вымоют, и он опять будет как новенький».
Мама была хитрая. Она знала, конечно, что шар лопнет в трубе, но решила скрыть от него это несчастье.
Они долго стояли на углу, взявшись за руки, и смотрели вслед шару.
Потом ему стало скучно стоять, и он потерся шапкой о мамино пальто. Была весна, но не такая, как здесь, а такая, как бывает на юге.
Они с мамой стали бегать по бульвару. Они бежали навстречу друг дружке. Он широко растопыривал руки и отбегал от нее. Потом он мчался навстречу ей. Он бежал ей навстречу все быстрей и быстрей… Добегал и утыкался лицом в ее пальто. Ее раскинутые руки смыкались на его затылке.
На углу бульвара стоял памятник дюку де Ришелье.
«Куда ты дел мою сумочку, или перчатку, или книгу?» — говорила часто мама.
Он отвечал, что не брал и не видел.
«Так кто же брал? — говорила она не задумываясь. — Дюк, что ли, Ришелье?»
Она вообще любила-таки поминать этого дюка. Он бил всегда виноват…
Саша сидел, задумавшись, у окна библиотеки. Его воспоминания разматывались потихоньку, как упавший на пол клубок. Стоило только ему покатиться и он перестал быть мягким шариком и превратился в длинную, петлистую нитку.
* * *…Вот мама будит его и говорит, что пора вставать. Сперва он не хочет вставать, но потом догадывается, что они, наверно, пойдут сейчас на Пересыпь, и сам торопит ее.
И вправду они идут на Пересыпь.
Мама несет в одной руке кошелку, а на другой руке у нее бублики, которые она купила по дороге.
Вот и море. Они раздеваются. «Мама, скорей!» Она бежит рядом, шлепая маленькими босыми ножками по мосткам.
Впереди прямо из моря торчат балки — мелкое море отгорожено от большого, глубокого вбитыми в грунт балками, как высоким забором. Но там есть щель. Они с мамой пролезают в щель. Он нисколько не боится моря, только холодно. «Окунайся! — говорит мама. — Возьми и окунись — раз, два, три!» И мама окунается — раз, два, три! Лицо у нее отчаянное, когда она первый раз окунается. У нее поднимаются брови — раз, два, три!
Потом она плывет, оборачиваясь через плечо. Брови у нее все еще приподняты, волосы на шее сильно намокли. Когда волосы подсохнут, они завьются мелкими колечками, она станет лихой, как бес. От соленой воды вся голова у нее станет туго завитой. «Плыви! — говорит мама. — Ну что ж ты?» И она останавливается в воде, растопырив руки. Он подпрыгивает, но не долетает до ее рук, плюхается в воду, и взлетают, отразив солнце, красные, синие и прозрачные брызги.
