На краю земли - Николай Иванович Дубов
На этот раз беседа кончилась ничем. Но Захар Васильевич не отступил. Он говорил и с Федором Елизаровичем, и с моим и с Пашкиным отцом и так насел на Ивана Потаповича, что в конце концов тот сдался. Они съездили в Колтубы, договорились с «Зарей» и решили создать совместный, межколхозный, маральник. Постройку изгороди отнесли на сравнительно свободный промежуток между севом и уборкой.
Мы не могли уже принять участие в этой постройке, потому что у нас начинались экзамены. Подготовка занимала все время, и мы даже редко ходили в избу-читальню. Там теперь вместо Катеринки газеты и книжки выдавала Любушка. Она очень строго следила за порядком и так накидывалась на каждого, кто отрывал от газеты на закурку, что газеты совсем перестали рвать. А у приемника командовал теперь Фимка. Он уже не кривляется и не строит дурашливых рож: приемник — дело серьезное, и тут не до баловства.
Пашка еще раньше уехал в ремесленное училище. Летом он приезжал в отпуск и, хотя было жарко, все время ходил в картузе и шинели, застегнутой на все пуговицы: это чтобы все видели его форму. Форма, правда, красивая. Машины он еще никакой не изобрел, но говорит, что изобретет.
Геньку, как только закончились экзамены, мы проводили в Новосибирск. Там его дядя работает на заводе. Генька будет у него жить и учиться в геологоразведочном техникуме. Он уговаривал меня и Ваську Щербатого ехать с ним вместе, но Ваське еще год учиться, а я выбрал себе другую специальность.
Одна Катеринка долго не знала, что ей делать. Но как-то под вечер к Марье Осиповне пришли Иван Потапович и Федор Елизарович. (Мы сидели под окнами на завалинке и все слышали.) Сначала говорили про всякие дела, а потом Иван Потапович спросил:
— Ты, Осиповна, что думаешь со своей Катериной делать?
— И сама не знаю… Надо бы учить, да не знаю где, и от себя боязно отпускать.
— Чего боязно? Девчушку учить надо. Мы промеж себя этот вопрос обсуждали: животину она любит пуще всего и в самый бы раз была помощницей Анисиму. Только надо, конечно, подковаться как следует быть. Анисим, он дело знает, только больше практикой доходит, а без науки трудновато, при настоящих масштабах без науки нельзя. Так что пора нам свои кадры иметь: зоотехника и прочее такое… Так вот, ежели Катерина имеет склонность и ты не возражаешь, отправим ее в Горно-Алтайск, в зоотехникум… Ну, как думаешь? Оно и тебе с руки: дочка к тебе же вернется, и колхоз научный кадр получит.
Марья Осиповна начала благодарить, а у Катеринки закапали слезы.
— Чего ж ты ревешь? — спросил я. — Радоваться надо, а она ревет.
— Ты совсем дурак, Колька, и ничего не понимаешь, — сказала Катеринка. — Это от радости.
Так решилась судьба Катеринки.
А я еду в Горно-Алтайское педучилище, так как давно уже решил стать учителем и потом вернуться в свою деревню. С Катеринкой мы сговорились, что хотя мы и в разных техникумах, а учиться и домой будем ездить вместе.
Мы без конца строим с ней всяческие планы и предположения, как мы будем учиться, а потом работать, и каждый раз эти планы становятся все ярче, заманчивее, так что у нас даже дух захватывает и мы останавливаемся, раздумывая: а так ли будет все это? И потом решаем: будет, конечно же, будет!
Только. Как было бы хорошо, если бы не было расставаний и разлук! И почему это так: рядом с радостью всегда идут печали, и утраты настигают тебя тогда, когда они тяжелее всего?
Вот расстались мы с Генькой, и наверно, навсегда: летом он будет ездить на практику, а потом станет геологом — и начнутся странствования, а будет учиться дальше — и вовсе, быть может, не заглянет в Тыжи. Геннадий доволен — осуществится его мечта о путешествиях, но и ему было грустно расставаться с нами. И у него и у нас будут новые друзья, но такая дружба уже не повторится: все-таки мы выросли вместе, и день за днем все в каждом дне было и его и наше, нераздельное и незабываемое. И сколько раз потом мы будем вспоминать Геньку, выдумщика и фантазера, которого мы когда-то называли вруном за его неистощимую фантазию, бесстрашного и требовательного товарища, по праву бывшего нашим вожаком!
Или — мои пионеры. Еще перед экзаменами я сдал свой отряд Нюре Лапшиной, ребята полюбили ее, и уже она после окончания занятий повела их в поход за лекарственными растениями, который я давно задумал. Я немного проводил их. Ребята радовались, веселились, предвкушая всякие приключения и происшествия во время своего путешествия, однако и они погрустнели и притихли, когда я должен был повернуть обратно. Оля Седых просто разревелась, и даже Панюшкин, вовсе не склонный к проявлению нежных чувств, подозрительно долго рассматривал макушки деревьев, хотя на них не было решительно ничего интересного…
Незадолго до отъезда меня и Катеринку вдруг потянуло в школу: ни за чем, просто так — еще раз побывать в ней, посмотреть, и всё. Пелагея Лукьяновна поворчала немного, но все-таки пустила нас.
Странно, непривычно нам видеть пустые парты, слышать гулкое эхо наших шагов и приглушенные голоса.
Вот и всё, прощай, школа! Больше мы сюда, наверно, не вернемся и уже никогда не сядем за свои парты, чтобы, замирая от страха, ждать, что тебя вызовут и спросят невыученный урок, или затаив дыхание слушать и слушать, не замечая звонка, шума в коридоре… Уже не мы, а другие сядут за наши парты, шумной разноголосицей заполнят класс; перед кем-то другим, круто задрав нос кверху, будет нестись в бесконечном полете самолетик, вырезанный Генькой на парте.
На партах, в классах останутся только следы наших детских проказ, да и то ненадолго: будет ремонт, и все они исчезнут. Сохранятся лишь в канцелярии списки, табели и отметки, то огорчавшие, то радовавшие нас. Но в нас самих школа останется на всю жизнь. Разве можно забыть свою парту, первую прочитанную книгу, первую радость узнавания мира и тех, кто настойчиво и терпеливо повел нас — озорных непосед — по трудной и радостной лестнице знания! А наши шумные сборы, веселую возню на переменах, неповторимо прекрасную, беспощадную и самоотверженную ребячью дружбу!.. А спектакль!.. Мы увидим большие города… может быть, побываем и в Москве, пойдем в самые знаменитые театры,
