Танец Огня - Светлана Анатольевна Лубенец
— А где озеро?
— Если ты стоишь к провалу лицом, то озеро у тебя за спиной, — Захар проявлял чудеса терпения.
— А почему я его не вижу?
Захару очень хотелось ответить: «Потому что ты абсолютный, безнадежный, тупой городской лох, которого на километр нельзя подпускать к лесу!!!» Но он собрал в кулак всю свою кротость и мягко пояснил:
— Зрение у тебя слабое. Да и отлив сейчас на озере. Вода отступила за линию горизонта. Спускайся, короче, только ноги не переломай. Как спустишься — звони. Это Янин телефон, а я тебе еще свой номер сейчас скину.
— А… — Нику ужасно не хотелось обрывать разговор и снова оставаться одному. — Может, не разъединяться? Я буду говорить, что вижу, а ты — куда поворачивать.
— Ага, и уйдешь ты до первого камня. Потому как споткнешься. Короче, я на связи, не переживай. И Яна тоже. Звони, как спустишься, — Захар нажал отбой.
Ник огляделся. Он по-прежнему стоял в середине дремучего леса. Но теперь у него появилась цель. Он больше не был одинок. Внизу его ждали друзья, бутерброды и горячий чай. Он чуть не заплакал от нахлынувшего счастья. Да что там скрывать — слезы все-таки полились, горячие, неудержимые. Яна, Захар! Какие замечательные, милые, чудесные ребята! Ник утерся рукавом и торопливо отправился искать подходящий спуск.
***
«И что это она ею так вертит?» — внутри Аньки все копилось и копилось раздражение. Прямо перед ней покачивалась Аллина пятая точка, туго обтянутая бриджиками… вправо, влево… и в такт подпрыгивал розовый рюкзачок на спине. Весьма упитанная пятая точка, как отметила про себя Анька. Но это ее не утешило. Лев шагал впереди, то и дело поворачивался, рассказывал про рудник. Аллочка картинно ахала, поддакивала, причмокивала, наверняка делала большие глаза и хлопала ресницами — в общем, создавала впечатление, что этот рудник всегда был ее шоколадной мечтой, присыпанной розовыми гламурными звездочками. Лев, польщенный вниманием, разливался соловьем, но Аньке плохо было его слышно, а шагать рядом она не могла — узкая тропинка не позволяла.
Когда тропа исчезла, выведя их на серую скалу-голец, она с облегчением обогнала блондинку и пристроилась было к Леву. Но Аллочка решительно зашла с другой стороны.
— Это потрясающе, — промурлыкала она. — Это просто финиш! Как здорово, что ты меня сюда пригласил. А там брюлики, случаем, не добывали, на руднике? Может, еще куда-нибудь сходим?
— О! — оживился Лев. — Давно хотел в Кителя смотаться. Туда на велике ехать всего ничего — пару часов!
— Хммм… — протянула Аллочка. — Ну конечно… как-нибудь… может, потом… когда мне велик купят. А вот на следующей неделе в «Кирпиче» неплохая вечеринка намечается. Конечно, не аццкий отжиг, как на проводы белых ночей, но очень даже миленько…
— Болото! — прервала воркотню Анька.
Впереди выныривал из моховых кочек коричневый ручей, разливался в ложбинке широченной лужей, пахнущей тиной и ржавчиной. Через лужу когда-то был перекинут мостик, связанный из бревнышек, но проволока перетерлась, и бревна расползлись в разные стороны.
— Опять болото, — скривилась Аллочка, — да еще какое-то непролазное! Ненавижу болото!
— Сейчас пролезем, — утешил ее Лев.
Недолго думая, он скинул кроссовки, стянул носки, закатал джинсы до колена да и полез в воду. Приподнял черное скользкое бревно, уложил на кочку. Через минуту рядом плюхнулось второе. Лев неумело, но сосредоточенно скрутил их куском толстой алюминиевой проволоки.
— Ну вот, можно идти.
— Там глубоко, — заупрямилась Аллочка, — там трясина!
— Алла да тут воды по колено, я же стою! — попытался воззвать к ее разуму Лев. — Иди, не бойся, я тебя подхвачу, если что!
Аллочка опасливо ступила на краешек мостика грязной розовой туфелькой. Тут же ахнула, скособочилась и схватилась за лодыжку.
— Ой, я подвернула ногу!
Лев вздохнул, выбрался из лужи и без дополнительных просьб поднял ее на руки. На мостик даже смотреть не стал, зашагал прямо по воде, медленно переставляя ноги, чтобы не поскользнуться. Анька настроила было фотоаппарат — щелкнуть романтическую сцену, — но вдруг поняла, что не хочет это снимать.
Странное дело. Больше всего на свете она уважала, независимость и свободу. Терпеть не могла, когда родители или брат входили к ней в комнату без спроса, и наконец после долгих протестов отстояла свое право запираться изнутри на щеколду. Постепенно отучила маму наводить порядок в шкафу, где «все всегда вперемешку, черт ногу сломит!». Это была ее, Анькина, родная перемешка. и она не собиралась уступать ни одного грязного носка, пусть хоть все черти мира обломают там свои волосатые конечности. Свой личный беспорядок был ей гораздо дороже, чем чужой, навязанный мамой, порядок. Тем более что и в шкафу, и на столе, в мешанине дисков, бумаг, папок, мягких игрушек, фотографий и фенечек она мгновенно умела отыскать нужную вещь. Она чуть не подралась однажды с братцем, но так и не дала ему сунуть нос в свою электронную почту. Чужое мнение мало ее задевало. Одевалась Анька так, как ей было удобно, — и плевать на моду с высоты вулкана Кракатау! Мода приходит, и уходит, а она, Анька, единственная и неповторимая, остается. Почему она должна покупать клетчатые штаны только на том основании, что где-то какие-то немолодые уже дядьки и тетки объявили на весь мир сезон ношения клетчатых штанов? В конце концов, не стоит прогибаться под изменчивый мир — однажды он прогнется под нас.
А если человек уважает свою свободу, то он чужую свободу уважает не меньше. Хочешь быть независимым — разреши эту независимость другим. Поэтому Анька старалась не дергать друзей по пустякам, не загружать их своими проблемами и просьбами. Зачем навязываться людям, вдруг у них другие дела и планы?
А уж тем более — навязываться Леву… Он ведь звезда, все и так липнут к нему со страшной силой, налетают, как хищные осы на расколотый розовый арбуз. Ходить в табуне поклонниц — увольте, это было выше ее сил. А видеть его хотелось ужасно: видеть его, разговаривать с ним (или хотя бы о нем), перебирать его фотографии, мечтать, воображать будущие встречи… Она часами гуляла с фотоаппаратом возле ДК, чтобы «невзначай» глянуть, как он возвращается домой с репетиции. Иногда он возвращался с девушкой, и это были несчастные дни. Город хмурился, Ладога набрасывала тяжелый свинцовый плащ, бараки казались косорылыми, встречные мужики — все, как один, алкашами, а кошки — тощими блохастыми тварями. Тощища! Но когда Лев шагал домой один, город преображался.
