У царя Мидаса ослиные уши - Бьянка Питцорно
Репетиция только началась. На сцене заправляла кровати синьора Дзайас (Анна-Глория), а остальные стояли за кулисами, ожидая своего выхода. Места за кулисами не так много, так что стоять приходилось очень плотно, чтобы не упасть с грузовика.
Синьора Дередже (Лидия) сказала мне: «Давай, Клара, наш выход», – и взяла меня за руку. В этот момент я почувствовала, как кто-то из сирот за спиной слегка сжал другую мою руку и чей-то голос прошептал: «Удачи, Лалага». Я не поверила своим ушам: это была Ирен. Только я успела ответить ей смущённой улыбкой, как Лидия потащила меня на сцену, на ходу начиная свою реплику: «Доброе утро, Анна-Глория. Я так изменилась, что ты меня не узнаешь?» К счастью, Франческо часто прогонял со мной этот момент, иначе, тронутая жестом Ирен, я бы всё забыла.
Не знаю почему, но сам Франческо сегодня тоже выглядел как-то странно. Щеки у него пылали румянцем, хотя он ещё не гримировался, а руки вспотели. Он часто запинался, словно у него перехватывало дыхание, – должно быть, устал. Ещё и Джиджетто каждый вечер в комическом финале так сильно его пинает... А вчера даже вылил на голову ведро холодной воды.
Когда вошли сироты, я сразу поняла, что Ирен играет лучше всех. Роль без слов, но она с огромным состраданием на меня смотрит (не на меня-Лалагу, а на меня-Клару)! А ещё у неё совершенно естественно получается то, о чём всегда предупреждает Франческо: никогда не поворачиваться спиной к публике. Никогда, даже если говоришь с тем, кто стоит в глубине сцены.
А вот Ливия, напротив, элегантна, как танк. Да и потом, кто сможет всерьёз принять эту жирную тушу за умирающую от голода сироту?
В общем, приближалась последняя сцена, когда все счастливы, а сироты начинают скакать на кроватях. (Пикка и Тома, кстати, были молодцами. Они безропотно повиновались синьоре Дередже, и нам, старшим, ни разу не пришлось вмешиваться и успокаивать их.) «Клара, иди сюда, – приказал режиссёр, синьор Дзайас. – Вставай рядом с этой девочкой и начинайте прыгать. А теперь давайте, обнимитесь!» И что же это за девочка? Ирен! Из семнадцати сирот режиссёр, ничего не зная о нашей истории, выбрал именно её. Как говорится, это судьба.
Поначалу я боялась реакции Ирен и обнимала по-актёрски: показывая движение, но не прижимаясь. А вот она сразу обхватила меня за шею, прижалась щекой (очень горячей), приблизилась губами к моему уху (которое уже просто горело от смущения) и прошептала: «Давай помиримся, Лала. Я так больше не могу». «Я тоже», – ответила я.
С Ирен много слов не нужно. Когда всё закончилось и мы выстроились на краю сцены, чтобы поклониться публике (как на настоящем спектакле, потому что на репетицию публику не пускают), мы с ней стояли рядом, держась за руки.
Потом вместе вышли из театра, взяли папину лодку (поскольку не хотели, чтобы нам помешали) и уплыли на ней подальше – только мы двое посреди тихого, спокойного моря.
О чём мы только не говорили! За всю жизнь мы ни разу не прерывали общение почти на целый месяц – даже зимой, когда я жила в Лоссае, переписывались дважды в неделю.
Она не спрашивала меня о том проклятом письме, которое я не дала ей прочитать, поэтому у меня не было нужды врать. Но ей очень хотелось знать, сохну ли я по-прежнему по капитану. Как же мы хохотали, когда я переспросила: «Кому? Какому капитану?» Удивительно: я уже почти ничего не помню об этой истории, столько всего произошло с тех пор.
Ещё Ирен считает, что театр с его спектаклями, актёрами и пьесами, над которыми, между прочим, работаем и мы, изменил весь наш привычный распорядок.
Я спросила, не жалко ли ей было отдавать главную детскую роль. «Представь себе, я всё равно не
