Люси Монтгомери - Аня из Инглсайда
40
Ребенок, на которого она надеялась, появился слишком рано. За Гилбертом послали в понедельник в девять вечера. Аня плакала, пока не уснула, а проснулась в три. Раньше это было восхитительно — проснуться в темноте, лежать и смотреть в окно на красоту обнимающей Инглсайд ночи, слышать ровное дыхание спящего рядом Гилберта, думать о детях, от спален которых ее отделяет лишь холл, и о прекрасном новом дне, который должен наступить. Но теперь!.. Аня все еще не спала, когда рассветное небо на востоке стало ясным и прозрачно-зеленым и Гилберт наконец вернулся домой. «Близнецы», — сказал он глухо, бросившись в постель, и через минуту уже спал. Близнецы! Вот уж действительно! Рассвет пятнадцатой годовщины вашей свадьбы, и все, что ваш муж может сказать вам: «Близнецы». Он даже не помнил, что это годовщина.
Гилберт, очевидно, не помнил о годовщине и тогда, когда в одиннадцать спустился в столовую. Впервые за годы их брака он не упомянул об этом, впервые у него не было для нее никакого подарка. Очень хорошо, он тоже не получит подарка. Она приготовила этот подарок несколько недель назад — карманный ножик с серебряной ручкой; на одной стороне — дата, на другой — инициалы Гилберта. Конечно, Гилберту пришлось бы купить его у нее за цент, чтобы не сбылась примета и нож не «разрезал их любовь». Но раз он забыл, она забудет тоже — забудет совершенно.
Весь день Гилберт был словно в каком-то оцепенении. Он почти не говорил и сидел в одиночестве в библиотеке. Погрузился ли он, забыв обо всем на свете, в пленительные мечты, ожидая новой встречи со своей Кристиной? Возможно, все эти годы он тосковал о ней в глубине души. Аня прекрасно знала, что это предположение абсолютно нелепо, но когда ревность была разумной? И было бесполезно пытаться взглянуть на дело философски. Философия не могла повлиять на ее настроение. Они должны были ехать в город пятичасовым поездом.
— Можно мы придем пошмотреть, как ты одеваешься, мама? — спросила Рилла.
— О, если хотите, — сказала Аня, но тут же одернула себя. До чего ворчливым становится ее голос! — Приходи, дорогая, — добавила она с раскаянием.
Для Риллы не было большего наслаждения, чем смотреть, как мама одевается. Но даже Рилла подумала, что самой маме этот процесс не доставлял особого удовольствия в тот вечер.
Аня слегка задумалась, какое платье ей следует надеть. Не то чтобы было так уж важно — говорила она себе с горечью, — что именно она наденет. Гилберт теперь ничего не замечал. Зеркало больше не было ее другом, она выглядела бледной, усталой и нежданной. Но она все же не должна выглядеть слишком провинциальной и старомодной в присутствии Кристины. («Не хочу, чтобы она жалела меня».) Надеть ли ей ее новое платье из яблочно-зеленого тюля на чехле с розовыми бутонами? Или другое — из кремовой шелковой кисеи с короткой курточкой из кружев? Она примерила оба и остановила свой выбор на тюле, а затем, попробовав несколько причесок, заключила, что новый «приспущенный помпадур» ей очень к лицу.
— Мама, какая ты красивая! — ахнула Рилла с круглыми от восхищения глазами.
Что ж, считается, что устами детей глаголет истина. И разве Ребекка Дью не сказала ей однажды, что она «сравнительно красива»? Что же до Гилберта, он делал ей комплименты в прошлом, но произнес ли хоть один в последние месяцы? Аня не могла припомнить ни единого.
Гилберт прошел мимо нее на пути в свою туалетную комнату и не сказал ни слова о ее новом платье. С минуту она стояла, обиженная и возмущенная, затем нетерпеливыми руками сняла платье и бросила его на кровать. Она наденет свое старое черное платье — его считали «исключительно элегантным» в Четырех Ветрах, но оно никогда не нравилось Гилберту. Платье с вырезом — что ей надеть на шею? Жемчуг, подарок Джема, хоть она и берегла его как сокровище, давно осыпался. У нее не было ни подвески, ни ожерелья. Подумав, она достала маленькую коробочку, в которой хранилось красное эмалевое сердечко, подаренное ей Гилбертом в Редмонде. Она редко носила его — красное не очень хорошо сочетается с рыжими волосами, — но она наденет его сегодня. Заметит ли это Гилберт? Ну вот, она готова. Почему не готов Гилберт? Что задерживает его? О, без сомнения, он бреется очень тщательно! Она резко постучала в дверь.
— Гилберт, мы опоздаем на поезд, если ты не поторопишься.
— Тон у тебя совсем как у школьной учительницы, — сказал Гилберт, выходя из туалетной. — Что-нибудь не в порядке с твоими плюснами?
О, он еще мог шутить! Она прогнала мысль о том, как хорошо он выглядит во фраке. Современные мужские моды просто смехотворны! Совершенно лишены очарования! Как великолепен, должно быть, был долгий век великой Елизаветы[19], когда мужчины могли носить белые атласные камзолы, красные бархатные плащи и кружевные плоеные воротники. И вместе с тем они не были изнеженными. Это были самые отважные и любящие приключения мужчины, каких только видел мир.
— Ну, идем, если ты в такой спешке, — сказал Гилберт рассеянно. Он всегда казался теперь рассеянным, когда говорил с ней. Она была для него лишь частью домашней обстановки, мебелью… да, просто предметом мебели!
Джем отвез их на станцию. Сюзан и мисс Корнелия — она зашла, чтобы спросить Сюзан, может ли благотворительный комитет рассчитывать, как обычно, на ее помощь в деле приготовления картофельных блюд для церковного ужина, — провожали их восхищенными взглядами.
— Аня отлично выглядит, — сказала мисс Корнелия.
— Да, — согласилась Сюзан, — хотя мне иногда казалось в эти последние несколько недель, что печень у нее пошаливает. Но она сохраняет свою красоту. А у доктора, как и прежде, прекрасно подтянутый живот.
— Идеальная пара, — заключила мисс Корнелия.
Идеальная пара очень мило молчала почти всю дорогу до Шарлоттауна. Разумеется, в связи с предстоящей встречей с прежней возлюбленной Гилберт был слишком взволнован, чтобы разговаривать со своей женой! Аня чихнула. Не начинается ли у нее насморк? Как отвратительно это будет — сопеть и вытирать нос весь обед на глазах миссис Доусон, урожденной Кристины Стюарт! Пятнышко на ее губе горело — может быть, появится отвратительная болячка. Джульетта когда-нибудь чихала? Вообразите Прекрасную Елену икающей! Или Клеопатру с мозолями!
Когда в доме Фаулеров Аня спустилась из комнаты для гостей, где оставила пальто и шляпу, она споткнулась о голову расстеленной в передней медвежьей шкуры, ввалилась, едва удержавшись на ногах, в дверь, пронеслась, шатаясь, по невероятно загроможденному мебелью и позолоченными канделябрами помещению, которое миссис Фаулер называла своей гостиной, и упала в мягкое кресло, приземлившись, к счастью, не вверх ногами. В ужасе она огляделась, ища глазами Кристину, затем с радостью осознала, что та еще не появилась. Как это было бы ужасно, если бы Кристина сидела здесь и с усмешкой в глазах наблюдала, как жена Гилберта Блайта входит точно пьяная! Гилберт даже не спросил, не ушиблась ли она. Он уже увлеченно беседовал с доктором Фаулером и каким-то незнакомым доктором Мурреем, родом из Нью-Брансуика, который являлся автором замечательной монографии о тропических болезнях, возбуждавшей большой интерес в медицинских кругах. Но Аня заметила, что, когда вниз, сопровождаемая легким ароматом гелиотропа, спустилась Кристина, монография была тут же забыта. Гилберт встал, его глаза явно зажглись интересом.
Кристина остановилась на один впечатляющий миг в дверях. Уж она-то не спотыкалась о медвежьи головы! Кристина, вспомнила Аня, издавна имела эту привычку — приостановиться в дверях, чтобы показать себя во всем блеске. И сейчас, без сомнения, она видела в этом отличную возможность показать Гилберту, что он потерял. На ней было отделанное золотым кружевом платье из фиолетового бархата с длинными, свободными рукавами и шлейфом, раздвоенным на конце. Золотой обруч охватывал ее ниспадающие, по-прежнему темные волосы. Длинная, тонкая золотая цепочка со звездочками бриллиантов свисала с ее шеи. Аня мгновенно почувствовав себя провинциальной, безвкусно одетой, лишенной понятия об изяществе и на полгода отставшей от моды. Она жалела, что нацепила на себя это глупое эмалевое сердечко.
Кристина, бесспорно, была, как и прежде, очень красивой. Может быть, немного слишком холеной и хорошо сохранившейся… и заметно более дородной, чем прежде. Ее нос, как можно было с уверенностью сказать, не стал короче, ее подбородок явно был подбородком женщины средних лет. Когда она стояла так в дверях, можно было видеть, что ступни у нее… солидные. И не начинала ли ее претензия на исключительность немного терять свой, так сказать, товарный вид? Но ее щеки были все еще как гладкая слоновая кость, а ее большие темно-голубые глаза все еще сверкали из-под чуть заметной интригующей складки на лбу, которую все в Редмонде находили такой зачаровывающей. Да, миссис Доусон была очень красивой женщиной и совсем не производила впечатления, что ее сердце окончательно погребено в могиле ее супруга.
