Юрий Коваль - Избранное
– Я – Суворов! – кричал он на переменках. – А вовсе никакой не Орешкин.
А ещё через несколько дней он потребовал, чтоб его звали Михаил Кутузов, и нарочно прищуривал глаз, потому что великого полководца Михаила Кутузова ранили в глаз на войне.
И ребята звали его то Суворовым, то Кутузовым, но как ни прищуривал глаз бродячий солдатик, он всё равно остался на всю жизнь Мишкой Орешкиным.
СКАЗКА ОБ УРОКЕ РУССКОГО ЯЗЫКА
А после того, как Мишке придумали фамилию, начались в школе серьёзные уроки.
И первым был урок русского языка.
Это был, конечно, самый трудный урок для полыновских ребят, потому что некоторые не знали по-русски ни слова.
Первым делом Татьяна Дмитриевна нарисовала на доске круглую человеческую голову, с ушами, а без глаз.
– Это что такое? – спросила она.
– Пря! – закричали ребята на полынном языке. – Пря это.
– А по-русски – голова. Ну, повторим все вместе: го-ло-ва!
– Го-ло-ва! – закричали ребята теперь уже на русском языке.
Тут Татьяна Дмитриевна взяла мел и нарисовала на голове глаз.
– А это что такое?
– Сельме! – закричали ребята на своём языке.
– А по-русски – глаз. А ну-ка повторим все вместе.
– Глаз! Глаз! Глаз! – закричали ребята на русском языке. – Ухо! Ухо! Нос! Нос!
Потом стали изучать новые слова: рука, ладонь, палец, ноготь.
И особенно трудным оказалось слово «ноготь».
– У лошади – копыто, – объяснила Татьяна Дмитриевна. – У коровы тоже – копыто, а у нас – ноготь, ногти.
Наконец ребята запомнили и это слово.
В самом конце урока Татьяна Дмитриевна подошла к Ване Антошкину.
– Это что у тебя, Ванечка? – сказала она и ласково положила руку ему на голову.
– Голова, – прошептал Ванечка.
– Молодец, хорошо. А это что?
– Глаз.
– А это?
– Рука.
– А это что такое? – спросила Татьяна Дмитриевна и потрогала ноготь у Ванечки на руке.
Ванечка покраснел и молчал.
– Ну вспомни, у лошади копыто, а у человека…
– Копыт, – сказал Ванечка, и тут все ребята, конечно, засмеялись.
Дед Игнат зазвонил в колокольчик: переменка! Все побежали на улицу. Мишка-солдатик ухватил за нос Ефимку Киреева и кричал на всю деревню:
– Нос! Нос! Нос!
– Ухо! Ухо! – кричал в ответ Ефимка, стараясь ухватить солдата за ухо.
А Ванечка Антошкин сидел в сторожке у деда Игната и плакал.
– Вань, Вань, – говорила Лёля. – Не плачь. Тят аварьде. Не плачь. Понимаешь?
– Горе у меня, – сквозь слёзы шептал Ванечка. – «Копыт» сказал.
– Не беда, – успокаивала его Лёля. – Хочешь картошечки печёной?
Ванечка на миг перестал плакать, подумал немного и сказал:
– Угу.
СКАЗКА О СОСНОВОЙ ЛАМПЕ
И пошли школьные дни один за другим – день за днём, урок за уроком.
Всё глуше становилась осень, всё ближе приближалась она к зиме. Зарядили дожди, заныли степные ветры.
А в школе дед Игнат топил с утра обе печки, было тепло, уютно. Трещали в печках дрова, скрипели перья, слышался голос Татьяны Дмитриевны.
В школе вообще-то было три класса – первый, второй и третий, а классная комната одна. И все три класса занимались в одном классе. Иногда какой-нибудь класс переселялся в сторожку к деду Игнату и занимался там, прямо у печки. Но чаще всего все сидели в одной комнате, но путаницы на уроках не было. Пока один класс решал задачки, второй писал, а уж с третьим Татьяна Дмитриевна занималась устно.
Лёле было, конечно, интересней всех, потому что она училась сразу во всех трёх классах. То подсядет к ребятам, которые решают задачки, то посмотрит, кто как пишет, то послушает, о чём рассказывает мама. Незаметно училась Лёля читать и писать.
Максим и Марфуша учились уже в третьем классе, хорошо знали русский язык. Они помогали Татьяне Дмитриевне. Когда учительница выходила из класса, старшими ребятами командовал Максим, а младшими Марфуша. Командовать-то они командовали, да только никто их особенно не слушал.
Всё дольше длились осенние ночи, всё ближе приближалась зима. Раньше осень незаметно двигалась к ней, а теперь зима сама пошла навстречу.
Вечерами загоралась в школе зелёная лампа. Это была керосиновая лампа с абажуром из тонкого стекла особого какого-то зелёного цвета – лесного цвета, соснового.
Под лампою сидела у стола Татьяна Дмитриевна, проверяла тетради, рядом с нею пристраивалась Лёля, смотрела картинки в книжках, рисовала домики и коров. Дед Игнат покашливал в сторожке. Потом вдруг хлопала на крылечке дверь – появлялась Марфуша, а за нею Максим, и снова собирались в школе почти все ученики.
Они рассаживались у стола вокруг учительницы. Сосновый и лесной свет падал на их лица, и так это было необыкновенно – сидеть вечером в школе, рисовать или решать задачки.
Максим и Мишка-солдатик каждый вечер пекли в печке картошку. А вечер тянулся долго. Уже ни огонька не светило в деревне, а в школе всё ещё горело сосновое окно. И там, за столом, сидели ребята, смеялись и болтали, и дымила печёная картошка под сосновой керосиновой лампой.
– Ну вот и приехали, – ворчал дед Игнат и тоже присаживался поближе к сосновой лампе.
Печёная картошка веселила деда. Наевшись картошки, он смеялся вдруг, и дрожали его рыжие усы над прокуренной бородой. Молчаливый обычно, дед начинал бурчать себе под нос, и из бурчанья этого сама собой появлялась сказка. Сказки у него были особенные, всё больше про волков.
Много времени прошло с тех пор, и нет на свете деда Игната. А я ещё есть. Вот и слушайте сказку деда Игната, как я вам её расскажу.
СКАЗКА ПРО ДЕДА ИГНАТА И ВОЛКА ЕВСТИФЕЙКУ
Жили-были в полынных степях старик со старухой.
И были у них кошка-судомоечка, собачка-пустолаечка, овечка-тихоня и Басуля-коровушка.
А рядом с ними жил в овраге Евстифейко-волк. И этот Евстифейко большой разбойник был.
И вот настала зима, снег выпал, ударил мороз. Нечего стало Евстифейке есть. Вот приходит он к старику и говорит:
– Здорово, старик.
– Здравствуй, Евстифейко-волк.
– Ты, старик, отдай мне старуху, я её съем.
– Вот ещё чего выдумал. Мне старуху жалко.
– Тогда давай чего другое, а то у меня в животе бурчит.
Пристал Евстифейко, никак от него не открутишься. Делать нечего, отдал старик кошечку-судомоечку.
Проглотил её Евстифейко – опять к старику прибегает:
– Давай старуху – в животе бурчит.
Не хочется старику старуху отдавать – отдал собачку-пустолаечку.
Но Евстифейке и этого мало.
– Давай, – говорит, – старуху.
– Да что ты привязался? – старик говорит. – Не отдам.
– Давай и всё, – такой этот Евстифейко упорный оказался.
Нечего старику делать – пришлось овечку-тихоню отдать.
Проглотил Евстифейко тихоню, опять прибегает:
– Давай старуху.
– Дудки.
– Дак в животе играет.
Жалко старику старуху, не хочется отдавать. Отдал Басулю-коровушку. А корова-то здоровенная была да бодливая.
«Надеюсь, подавится», – думает старик.
Но Евстифейко и коровушку проглотил. И два дня он – это верно – не приходил к старику, а тут опять заявляется. Идёт, кое-как лапы переставляет, еле брюхо по земле волочит.
– Здорово, – говорит, – старик.
– Здравствуй, Евстифейко-волк.
– Да, вот они какие дела-то, – Евстифейко говорит, – с животом-то с моим.
– А чего такое-то? – старик говорит, будто не понимает.
– Играет живот.
Прислушался старик – и верно, играет живот. И собачка там лает, и кошка мяучит, и корова мычит. Только овечки-тихони не слышно. Непонятно, в животе овечка или ещё где?
– Так ты чего? – старик говорит. – Старуху, что ли, хочешь?
– Ну да, – Евстифейко объясняет, – давай бабку, я её съем.
– Не дам бабку, – старик говорит, – лучше меня глотай.
– С удовольствием, – Евстифейко говорит, – проглочу. Я вообще-то давно хотел тебя проглотить, да только неловко говорить было. Поэтому я про бабку и намекал.
– Глотай меня, Евстифейко, – старик говорит. – Только скажи, где овечка-тихоня?
– Овечка-то? Так она у меня в брюхе.
– Ну, глотай, – старик говорит, – разевай пасть.
Вот Евстифейко разинул рот, старик разбежался и прыгнул. И Евстифейко его проглотил.
И вот очутился старик у волка в брюхе. Огляделся.
– А здесь ничего, – говорит, – неплохо. Темновато, правда, но уютно.
Пошёл старик по волчьему брюху бродить. Бродил, бродил, смотрит – кошечка-судомоечка сидит.
– Здорово, кошка, – старик говорит.
– Здравствуйте, батюшка.
– Ну как ты тут?
– Да так, – кошка отвечает, – тускло.
– Знаешь чего, – старик говорит, – давай будем Евстифейку переворачивать?
– Как? – кошка говорит.
– А так – перевернём весь живот волчий.
– Лады, – кошка говорит.
Ударили они по рукам и стали по волчьему брюху скакать. Старик кричит, а кошка мяучит. Скоро к ним и другие проглоченные прибежали – и собачка-пустолаечка, и Басуля-коровушка, и овечка-тихоня нашлась где-то в закоулках. Скачут да мычат!
