Три куля черных сухарей - Михаил Макарович Колосов
— Ох, здорово там все, аж страшно!
— А что же ты с пустыми руками ходил? Взял бы хоть яички да и посвятил, вот бы и разговелись.
— Ну да!
Утром рано, Васька еще с постели не встал, услышал всегда желанный голос бабушки:
— Христос воскрес!
— Воистину воскрес, — ответила мать, и они громко поцеловались.
— Не ели ишо? Я вот разговеться принесла. А то вы тут, как неверные, живете и праздников никаких не соблюдаете. А безбожник твой дома?
— Кто?
— Ну, сапустат… Старший…
— А… Вон валяется в постели. Поздно пришел — на всенощной был.
— На всенощной? Так он же безбожник! Рази ты не знаешь, как он свою бабку опозорил? Написал стих и в школе вывесил. А мне Платоновы ребята вчера принесли это известие. «Бабушка, а про вас Васька Гурин стишок сочинил. Все читают и смеются. Вот — мы переписали». А ну иди сюда, сочинитель, я хоть погляжу на тебя, какой ты стал.
Васька выполз из-за занавески. Было стыдно, не знал, куда глаза девать. Уши вспыхнули жарким огнем. Как он не подумал, что узнает обо всем бабушка — его любимая бабушка! — и каково ей будет?
Мать смотрела на него удивленно и растерянно:
— Как же это?..
— Да вот так. — Бабушка достала из кармашка на фартуке свернутый лист, стала читать: — «Знал я бабушку Марфутку…» Вишь? Марфутку… Нет бы сказать Марфу Ермолаевну, а то Марфутку. «Она толста была собой». А тут и совсем брехня: рази ж я толстая? И-их… Вон бабушка Феня, тетка моя, — та толстая, а я? Слухай дальше: «На рожжество сварила утку и сказала: «Заговляем, внучек мой». Опять брехня. Когда это мы на рожжество уток варили? Мы их и не держали сроду. Им же вода нужна, это кто возле ставка живет — те держат. — Обернулась к матери: — На, читай дальше сама, какие там страсти приключились. Опозорил бабку свою. — Бабушка ткнула Ваську в лоб пальцем, отошла к столу, стала развязывать свой узелок.
Танька подошла, заглянула снизу Ваське в глаза:
— Ты Пушкин, да?
В ответ Васька показал ей кулак. Танька отскочила, развела руки в стороны:
— Это ж надо! В нашей хате новый Пушкин!
Мать прочитала, закрутила головой:
— Вот уж правду говорят: ради красного словца не пожалеет мать-отца. Как же это ты?
Васька молчал.
— Да он не только про вас написал, — сказала мать бабушке. — Тут как-то прочитал мне стишок про Карпова кобеля.
Бабушка засмеялась:
— О, так, значит, не я одна попала ему на зубок? И кобелю досталось! Ну, тогда и мне не так обидно будет — в одной компании с Карповым кобелем. И так же складно?
— Складно, — сказала мать.
Бабушка согнала улыбку с лица и, взглянув на мать, кивнула в Васькину сторону:
— А вот из него штось растет необычное, вишь, головастый какой, — и глядела после этого на Ваську долго и задумчиво.
Танька подошла к матери, попросила:
— Ма, дай я прочитаю.
Та отдала ей листок, и Танька стала про себя читать Васькину поэму, шевеля губами и то улыбаясь, то удивляясь.
— Ну, ладно, хватит над мальчиком измываться, — сказала бабушка. — Пошутковали, и будет. Мало ли на свете Марфуток, правда, внучек? Иди умывайся, да будем завтракать. Я вот принесла творожку, сальца, по яичку вам…
— Ему ж нельзя: он же безбожник! А вдруг прохватит? — сказала Танька.
И Васька не выдержал — заплакал, убежал на улицу. Как ни звали — не пришел. Мать рассердилась было, взяла хворостину, но бабушка остановила ее:
— Не тронь. Сами мальчишку довели, а теперь еще и бить?.. Это все я, дура старая… Обиделась на стишки. Нехай отойдет чуть, я сама пойду к нему, повинюсь. А ты держи язык за зубами, — погрозила она Таньке. — Не дразни его.
Васькины огорчения из-за стихов продолжились и в школе. Когда он пришел туда, первое, что увидел, — это учеников, столпившихся возле стенгазеты. Они толкали друг друга, читали вслух, смеялись, отходили возбужденные. Никогда еще не было такого, чтобы стенгазету брали с бою. Первое чувство, которое нахлынуло на Ваську, было чувство неловкости и стыда за бабушку, но потом, когда стали подходить к нему ребята и хлопать по плечу, это чувство исчезло и появилось другое — гордость. Он видел, что ребята стали относиться к нему как-то по-другому: кто с завистью, кто заискивающе, но равнодушных не было, во всех случаях он, Васька, был в центре внимания, ребята толпились возле него, как возле приезжей знаменитости. Особенно вдохновляли Ваську девчонки: они проходили мимо него медленно, словно мимо урны с прахом, смотрели на него издали, а в их глазах-омутах были одновременно любопытство, восторг, робость и любовь.
Над всеми у стенгазеты возвышался Григорий Иванович Черман. Высокий, гордый, он читал поэму издали, через головы мелюзги. Прочитал, подумал что-то, не отходя. Васька с трепетом ждал, что он скажет, и всеми силами старался прочесть на его лице впечатление. Но лицо Чермана было непроницаемо.
Наконец Григорий Иванович оглянулся, и Васька, ловя его взгляд, улыбнулся ему издали. Григорий Иванович заметил его, качнул головой:
— А, и стихотворец здесь! Пьет нектар славы!
От прихлынувшей к лицу крови Васька не разобрал слов, но чувствовал, что говорит Григорий Иванович что-то доброе.
— Молодец! Остро и смешно. Сатира. Только вот в одном месте… Что такое опий? — спросил он.
«Неужели не знает, что это такое? — удивился Васька. — Или испытывает?..»
— Ну, этот… Когда курят, а в мундштуке желтое остается… Яд такой.
— Курят — это верно. И яд — верно. Только не тот. Табачный яд называется никотин, а опий, или опиум, — это совсем другое. Он добывается из опиумного мака. А у тебя: «Как от махорки опий». Неверно.
Застыдился Васька, готов сквозь землю провалиться, но Григорий Иванович тут же и выручил его:
— Произошло смещение образов, путаница, подмена одного образа другим. Такое встречается даже у больших поэтов. Так что не смущайся…
Взбодрился Васька — Григорий Иванович всерьез с ним говорит — «образы», «смещение образов». Такое он слышал только на уроках литературы — образы! А ведь он, если честно признаться, когда писал, как-то и не думал, чтобы в его стихе были образы. А они, оказывается, есть!
— У Лермонтова, помнишь: львица с лохматой гривой на спине? — продолжал Григорий Иванович. — А у львиц, как известно, гривы не бывает, она растет только у льва. Верно?
Васька кивнул — верно, а про себя поразился: «У Лермонтова ошибка и у меня! А ведь то —
