Сергей Баруздин - Роман и повести
Немцы били по ним из противотанковых орудий, но пехота — не танки, и наши подавили их.
Немцы заминировали подходы к деревне противотанковыми минами, но для пехоты это не помеха, и наши прошли через заминированные участки.
К ночи деревня была взята. В ней ничего не горело. Гореть было нечему — дома разрушены и спалены еще в прошлом году, а, кроме траншей, дзотов, дотов и блиндажей в три-четыре наката, немцы ничего не строили.
В деревне не было ни одного жителя — кто ушел сам, кого угнали в Германию, кого расстреляли. И только глубокой ночью на улице появилась девочка не девочка, женщина не женщина, а так, что-то растерзанное, лохматое, с припухлым животом. Она пришла из соседнего села и долго, надрывно приставала к каждому:
— А у меня немчик родится! Маленький такой, тепленький, с глазками, как бусинки, немчик! Это плохо, да? А почему плохо? Мы в школе когда-то учили: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!..» А Генрих — рабочий, правда, рабочий! Вы не подумайте, что он — фашист. Он сам мне говорил…
Остатки батальона разместились в немецких блиндажах. Измотанным за эти дни людям дали отдых. Варя готовилась принимать раненых, но начальство решило иначе.
— «Небо»! «Небо»! Я — «Береза»! Я — «Береза»! Слушаю! Передаю трубку Третьему…
— Бойко работаешь, — говорил ей напарник, полковой связист, будто издеваясь.
— Как могу, а что?
Ей было некогда, и все же она все время почему-то вспоминала Славу. И даже когда кричала в трубку: «Небо»! «Небо»! Я — «Береза»! — думала о нем. И ей казалось, что она кричит: «Слава! Слава! Я — Варя! Ты слышишь меня?»
Интересно, какой он все-таки, Слава? Наверно, умный! Наверно. Ведь до войны он уже учился в энергетическом институте, а это ужасно трудно. Она бы никогда не смогла.
И все же какой? Наверно, не очень красивый? Наверно. Курносый, с рябинками на лице, с выгоревшими волосами и ростом лишь чуть выше ее, а может быть, и не выше совсем. Если бы она на каблуках была, то, пожалуй, с ним сравнялась. Но он все равно симпатичный — лицо доброе, и глаза, руки с пухлыми короткими пальцами.
И все-таки какой? Наверно, смелый? Наверно. Она видела в бою. А ведь он с сорок первого на войне и даже после ранения не ушел лечиться. В сорок первом он выходил из окружения, трое суток шел — вышел.
И все же какой?
— «Небо»! «Небо»! Я — «Береза»! Слушаю…
Славу она не видела всю ночь, пока не сменилась их пара. И даже чуть позже: ждали напарника, вышедшего на прорыв линии…
— А я думал, ты спишь, — сказал Слава, когда они встретились.
— Нет, — ответила она и обрадовалась. Ей уже бог знает что казалось и думалось за эту ночь: ведь стреляли, и сильно…
— Глаза у тебя страшно усталые, красные…
— Спать охота, — призналась она.
О чем говорить сейчас, она не знала. И верно, спать хотелось, но было хорошо.
Кажется, сегодня в воздухе впервые робко пахло мартом. Особо, по-весеннему скрипел снег. Воробьи и галки прыгали возле распряженных лошадей — остатков хозвзвода. Уютно дымила батальонная кухня — запахи каши смешивались с запахами хвои и смолы, шинелей и соломы, снега и весны. Красноармейцы разжигали костры — пекли мороженую картошку, добытую в поле, развороченном снарядами и минами. Кто-то умывался, растираясь снегом, кто-то неумело пробовал немецкую губную гармошку, кто-то матерился, кто-то рыл большой ров — для братской могилы, для убитых в боях за деревню.
— Кстати, Варюша, ты не помнишь, — спросил Слава, — песня такая до войны была, немецкая. «Песня единого фронта» называлась. Крутится в голове, а вспомнить никак не могу. Помню только начало припева: «Друм линкс, цвай, драй, друм линкс, цвай, драй, во дайн платц, геноссе, ист!»
— Еще бы не помню, — улыбнулась она. — Мы ее пели.
Унд вайль дер менш айн менш ист,Друм браухт эр клайдер унд шу,Эс махт ин айн гешвейтц нихт варм,Унд аух кайн троммельн дацу.
Марш левой, два, три,Марш левой, два, три,Стань в ряды, товарищ, к нам!Ты войдешь в наш единый рабочий фронт,Потому что рабочий ты сам.
— Смотри ты, помнишь! — удивился Слава. — Теперь и я вспомнил. Эрнст Буш пел ее. А музыка, кажется, Эйслера на стихи Брехта.
Этого она не знала.
У нее совершенно слипались глаза.
— Иди отдыхай, — сказал он. — А то впереди — Юхнов!..
10
Ей хотелось, чтобы было так.
Солнце, солнце, солнце. Очень много солнца. В сквере у Ильинских ворот блестит на солнце памятник героям Плевны и блестят огромные валуны и восковые листочки на тополях. Ребята с шарами — красными, синими, зелеными, желтыми — играют возле памятника, и шары их блестят на солнце и глаза. Солнце отражается в стеклах домов — незашторенных, открытых, в витринах магазинов, и в Стеклянном тоже, — не замурованных мешками с песком, в окнах трамваев и троллейбусов — они не замазаны черной маскировочной краской.
Откуда же запахи свежей краски? Краской пахнет не меньше, чем весенним воздухом, и зеленью, и подсыхающей землей. Пахнет вкусно, дурманяще, как в магазине Резинотреста.
А, так это дома пахнут — они покрашены! И стены, и рамы окон, и двери, и номерные знаки над воротами и подъездами, и указатели улиц на углах — все покрашено. Как же она не поняла сразу!
Они идут со Славой по Маросейке. Слава не в шинели и не в гимнастерке, а в сером костюме. Ей нравится этот цвет — скромный и красивый. Отец любил такой. Слава молодец, что он сейчас именно в сером костюме.
«Слава, почему так много людей?» — спрашивает она.
Люди, люди, люди. На тротуарах, на перекрестках, в окнах трамваев и домов. Очень много людей.
Он молчит, и она продолжает:
«А там, помнишь, перед Юхновом, когда деревню брали, нас было очень мало?»
«Так там, Варюша, фронт большой был, — вдруг оживляется Слава. — А тут что — одна улица!»
Они проходят мимо сберкассы и керосиновой лавки.
«Я потом сбегаю, — говорит она. — Керосин надо купить. А когда мы поедем на твою речку Ворю? Помнишь, обещал?»
«В первый выходной и поедем! Там хорошо сейчас».
Кончается Маросейка, начинается Покровка.
«Мы куда пойдем — ко мне или к тебе, на Бабушкин?» — спрашивает она.
Ей уже слышится, как на Елоховском соборе гремят колокола — красиво, величественно, кажется, на весь мир, и сразу же на всех домах взметнулись флаги — красные флаги с золотыми, как буквы на памятнике героям Плевны, наконечниками. Флаги трепещут в весеннем воздухе, а золотые наконечники горят на солнце. Не поймешь, где солнце, где золотые наконечники, где наконечники, где золотое солнце.
«Это что? Не победа?»
«Конечно, победа, Варюша! — говорит Слава. — А пойдем мы не к тебе и не ко мне, а к нам! Чуть подальше, правда, но зато…»
«Как это — «к нам»?»
«А дом нам с тобой отгрохали — это чепуха? Отличный дом рядом с кинотеатром имени Третьего Интернационала. Третий подъезд, четвертый этаж. Разве забыла?»
Кажется, она забыла. Наверно, потому, что сейчас ей очень хочется показаться Славе хорошей хозяйкой. И она думает только об этом. А то, что у них свой дом, — это хорошо.
Они идут дальше. У Покровских ворот она говорит:
«А вот и мой дом!»
«Знаю», — отвечает Слава.
«А вот наша «Аврора», — продолжает она.
«Я сюда тоже бегал, давно, в детстве», — говорит Слава.
За Земляным валом он продолжает:
«А вот и мой дом. Только в нем никого нет. Отец ведь с матерью у меня умерли, а тетку в войну на улице убило осколком. Как раз тут, у церкви…»
В скверике у памятника Бауману опять много солнца и детей. Но скверик маленький, и детям не хватает места. На тротуарах возле Новорязанской — дети. На тротуаре возле Елоховского собора — дети. И чуть дальше, около их дома — дети. Асфальт разделен мелом на квадраты и квадратики. Это древние «классики»! Вот бы и им со Славой сейчас попрыгать по этим квадратам. Ведь прыгали же, и совсем недавно! Но сейчас им нельзя. Они взрослые, и у них свой дом. Третий подъезд, четвертый этаж. Квартира номер…
«Слава, какая квартира?»
«Вот эта, Варюша, эта!»
Первое, что ее поражает в квартире, — окна.
«Такие огромные! — говорит она. Потом добавляет: — Слава, ты иди отдохни, а я обед приготовлю…»
Смешно и обидно, но до войны она не научилась готовить. Как-то так всегда получалось, что все было готово — была мама. Сейчас она ругала себя: не девочка, взрослая, войну прошла, а что же делать с этим обедом? Если суп варить, то как, и, наверно, это не скоро. Ей вспоминается Фаня Залманова и все ее слова, почти подряд, все, что ока говорила: «Варька, брось ты, в самом деле, переживать!», «Ох, уж ты со своим характером», «Ты забыла, кто ты? Лампочка ты! Понимаешь, лампочка! Включили, выключили! А тебе все перегореть хочется, да?», «Слушай, Варька, не чикайся ты с мужиками! Вообще с ними чикаться не надо!».
