Сусанна Георгиевская - Отрочество
Отсюда, пробравшись сквозь лазейку между сараями, они, никому не сказав ни слова и зачастую забыв захлопнуть за собой дверь, выходили в боковой переулок и, крепко взявшись за руки, с бьющимся сердцем, испуганные и счастливые, пускались в дальние странствия по незнакомым узким уличкам и переулкам.
Как она помнит до сих пор их возвращение домой, когда двор уже затеплился вечерними огнями, люди пьют на балконах чай, а из распахнутых настежь окошек слышится музыка!
На юге любят и ценят музыку. Она несется отовсюду треньканьем чижика, гаммами, Бахом… Каждый играет на чем-нибудь — как умеет и может.
У Лины был дядя, настоящий музыкант. Брат матери. Настройщик. Он был старый, одноглазый, умел играть на всех инструментах понемножку, но особенно красиво играл на трубе.
Один раз, придя в гости к Лининой маме, он заиграл до того хорошо и жалостно, что обе они — Лина и Галя — так и застыли, положив на стол локти и задрав кверху головы, не отрывая глаз от его раздутых щек.
«Что, понравилось, а?» — отложив трубу и отирая со лба пот, спросил дядя.
«Я буду учиться играть на трубе», — коротко сказала Лина.
Дядя на минуту задумался, потом подмигнул Лине своим единственным глазом и спросил:
«Говорят, скоро твой день рождения, племяшка, а?»
Ясно, как дважды два: он решил подарить Лине трубу.
Застеснявшись, обе они, как по команде, сейчас же спрятались за спину Лининой матери.
«А у тебя когда день рождения?» — спросил он Галю.
«Да у них два раза в году день рождения, — ответила Линина мама. — Если одна новорожденная, так обе празднуют».
«Вон как!» — сказал дядя.
Неужели он и ей, Гале, подарит трубу?..
* * *В день Лининого рождения они с утра поджидали дядю у ворот. Дядя приехал после полудня и привез всего-навсего кулечек с грушами.
Вот они сидят на скамейке у дома и молча едят груши. Он тоже ест, а потом, когда съел, вздыхает и, глядя на них, говорит задумчиво: «А правда, дети, хорошие были груши?»
Они отвечают: «Да, хорошие…» — и грустно переглядываются.
И вдруг он смеется и, хитро прищурив глаз, достает из кармана футлярчик.
«Алевтине!»
Он раскрывает футлярчик, а там колечко… Настоящее! Всамделишное!
Помертвев от удивления и восторга, они молча натягивают колечко на Линин большой палец. Оно немножко великовато, но зато в него вправлена бирюза. Камешек мал и окружен, подобно сиянию, серебряными ровными зубчиками. Все зубчики одинаковые. Бирюза до того голубая, что заходится сердце.
И тут дядя вытаскивает из кармана другой футлярчик. Там, прижавшись к синему бархату, тихонько дремлет другое колечко.
«Галине!»
Дядя подмигивает сначала одной девочке, потом другой и добавляет пояснительно:
«Подружкам — колечки».
Они молчат, стоят рядом и смотрят друг другу на руки, украшенные бирюзовыми колечками.
Но только после, в тени кустов, в уголке обожженного солнцем маленького садика, приютившегося в самом конце двора, они как следует рассмотрят на своих пальцах витое серебро колечек и бирюзу. Они станут глядеть и глядеть на колечки. Они снимут их и будут до тех пор перекатывать с ладошки на ладошку, пока не перестанут понимать, где Галино, где Линино колечко.
* * *Даня внимательно и удивленно слушает этот неожиданный рассказ, слушает и смотрит на большие белые, взрослые руки Галины Андреевны, спокойно скрещенные на коленях.
И вдруг он наклоняется ближе, ближе… Нет, не может этого быть! На мизинце у Галины Андреевны — Даня ясно видит это — чуть мерцает молочно-голубой камешек. Бирюза легонько поблескивает, как будто бы для того, чтобы подтвердить ему подлинность каждого сказанною ею слова.
А она, вздохнув, продолжает рассказывать.
* * *…Из этого дома, из этого вот двора, где они вместе играли в кремушки и прятались друг от друга на лестницах, обе они в первый раз пошли в школу.
В школе они сидели на одной парте, всюду ходили вдвоем — и родители и ребята дразнили их «попугаями-неразлучниками».
— Что? — заморгав и придвинувшись совсем близко к Галине Андреевне, спрашивает Даня. — Попугаями-неразлучниками?..
— Да, да, — не придав этому, казалось бы, никакого значения, рассеянно отвечает она.
…И в самом деле, в те времена они почти не разлучались: вместе готовили уроки, вместе читали, вместе бегали в драмкружок и обе собирались сделаться артистками. Впрочем, Лина скоро передумала. Они решили лучше заняться астрономией и стали лазить по вечерам на чердак смотреть на звездное небо. Потом — тоже вместе — они забросили астрономию и начали мечтать о мореходном училище.
* * *Лининым выдумкам и затеям не было конца.
«Галя, спустимся ночью вон с той лестницы?»
«Да ты что! Зачем?»
«Хорошо. Пожалуйста, я тебя не заставляю. Могу и одна».
И вот они спускаются ночью в порт.
Длинная, широкая лестница уходит в густую, как чернила, темноту.
Ей, Гале, жутко, и Лина крепко держит ее за локоть.
Зыбкий свет дальних огней дрожит у них за плечами, и от этого тьма впереди кажется еще страшней и глубже.
Тихо внизу. Отсюда не видно моря. Оно где-то там, за широкими ступенями террас. Но издалека слышно его соленое, глубокое и влажное дыхание. Слышен его рокот.
И вот последний пролет лестницы. Море уже, наверно, не так далеко. Здесь прохладно. Ветер перебирает волосы и треплет платье.
Почти на ощупь они сворачивают куда-то в сторону. Здесь на каменистой площадке, прислонившись тяжелым боком к обрыву, стоит старый пароход, облепленный ракушками.
Ракушки колючие, жесткие. Они вросли в бока парохода, стали его неотъемлемой частью. И до сих пор от них легонько тянет не то смолой, не то известью, не то йодом.
Это отчего-то немножко пугает, но они все-таки проводят руками по его шершавым бокам. Над ними, высоко над их головой, вздымаются борта парохода, невесть что перевидавшего и вытащенного сюда неизвестно зачем.
Море! Им казалось тогда, что соленое, прохладное, огромное его дыхание — это и есть жизнь. Они думали, что ракушки, вросшие в днище старого парохода, сулят им дальние плавания в таинственные пределы будущего, где все прекрасно — и счастье и горе…
…Им было лет по четырнадцати… ну да, пожалуй, немногим больше, чем сейчас Дане и Саше, когда ее отца, доктора Степанова, перевели с юга на работу в Ленинград.
Они с Линой стали прощаться за месяц до ее отъезда из родного города. Обходили вместе все улицы, переулки и закоулки, спускались в порт — к тому пароходу, ездили на Ланжерон и Пересыпь, хотя была зима.
Они обещали писать друг другу очень длинные письма. Каждый день… ну ладно, пусть через день, чтобы побольше накопилось событий. Хорошо, а если не через день, то пусть уж, в крайнем случае, через два дня на третий.
Прошел год, и они почти совсем перестали писать друг другу.
Оборвалась переписка, но дружба их не оборвалась.
В зимние каникулы Лина ездила к ним на север. А летом она, Галя, приезжала к Лине на юг.
Они окончили школу. Потом вуз. Потом обе вышли замуж.
И вот у Лины родился сын…
* * *— Саша?
— Да, Саша, — слегка кивнув головой, подтвердила Галина Андреевна.
Она снова задумалась, как будто совсем забыв о Дане. Потом продолжала тихо, медленно и словно нехотя свой прерванный рассказ.
…Она отправилась из Ленинграда в свой родной город через месяц после того, как он был освобожден. До нее дошли слухи, что Лины нет. Она не поверила. Кто сказал? Откуда они знают?.. Неправда! Как это может быть, чтоб Лины не было?.. Но все-таки на душе стало тяжко, тревожно.
Ей было трудно решиться уехать. И вправду это было нешуточное дело — совершить путешествие вслед за отступающей на запад войной, по опустошенной, обожженной земле, в набитом до отказа поезде военного времени.
Но она все же поехала. Попрощалась с мужем, только что вернувшимся с фронта, и пустилась в путь — без точных сведений, без адреса, без надежды и уверенности, поистине искать ветра в поле.
Вот он наконец, город их детства… Вокзал. Знакомая привокзальная площадь. Всюду, всюду следы разрушений. Куда идти?
Она пошла наугад туда, где жила когда-то в квартире окнами на улицу и где в глубине двора стоял снесенный еще до войны деревянный флигелек.
Долго мыкалась она со своим чемоданом в руке по темным лестницам с сорванными перилами, пока разыскала наконец одну из их бывших соседок.
Здесь, сидя на табуретке в углу закоптелой, грязной кухни, она узнала то, чему не хотела верить, что боялась узнать.
Да, Лины нет. Расстреляли. Она оставалась в городе при немцах. Для чего? А кто же его знает! Лина-то говорила, что ребенок у нее заболел корью в самую эвакуацию. Да вряд ли это так. Скорей всего — оставили для связи. Коммунистка, как ни говори.
