Александра Бруштейн - Весна
Как-то, встретив меня и Люсю случайно в Екатерининском сквере, он очень обрадовался нам. А уж как мы-то ему обрадовались!
Мы садимся все трое на лавочку, чтобы немножко поговорить.
Александр Степанович расспрашивает обо всех участниках кружка, о том, как идут у нас экзамены.
— Скоро, — говорит он, прощаясь с нами, — скоро, надеюсь, стану посвободнее. А сейчас — уж не сердитесь! — занят, ну, просто выше головы!
Пожав наши руки, он торопливо уходит. Как всегда, очень худой и бледный, он, быстро растаяв, исчезает в сумеречной сизи.
Вечерний туман сходит на землю, как «дымный занавес» в театре. От этого все вокруг кажется ненастоящим, как театральные декорации.
Люся вдруг говорит:
— Мне почему-то сейчас показалось: больше я Александра Степановича не увижу…
— Не болтай вздора! — сержусь я.
— Предчувствие у меня… — оправдывается Люся.
— Предчувствие у нее! С этими экзаменами мы понемногу превращаемся в настоящих психопаток!
У меня нет таких мрачных предчувствий, как у Люси, но мне вдруг становится грустно: почему мы с Люсей не сказали Александру Степановичу, что мы его часто вспоминаем, что нам скучно без занятий с ним? Ему это, наверное, было бы приятно.
Потом идем к Люсе и всю ночь готовимся к экзамену по истории. Уместились в Люсиной комнате на удивительно неудобной кушетке, облезлой и закругляющейся, как любимый кот Виктории Ивановны, Султан, когда он потягивается, выгибая спину в виде вопросительного знака. Лихорадочно листаем учебники, задаем друг другу вопросы.
— Теперь ты, Люся! — предлагаю я сонным голосом. — Кто был римским императором после Нервы?
Люся совсем спит.
— После императора Нервы… или Минервы? Нет, нет, Нервы… Он, наверное, очень нервный был, как ты думаешь, Ксанурка?
— Спроси об этом завтра экзаменаторов. А теперь отвечай на мой вопрос!
— После Нервы, — вздыхает Люся, — императором был этот… ну, вот… как его? Ага, Урлапий.
— Какой Урлапий? — смеюсь я.
— А, вспомнила, вспомнила! Его звали Ульпитрий.
— Ульпий Траян, а не Ульпитрий! Люська, не спи. Ведь провалимся!
— Так, господи, а я что говорю? Это самое… Вот именно — Пирлитрий!
— Ульпий Траян, а не Пирлитрий.
— Вот, вот, именно Траян! Откуда ты еще какую-то Ульпу взяла? Траян, просто Траян, и никаких. И он еще воевал с даками. А кто такие были даки? Что-то я запамятовала… А, знаю, они жили в Дакии!
В этой тяжелой борьбе со сном мы видим в окно, как небо побелело перед рассветом — «умывается молоком».
Мы в полном изнеможении. Так же как Люся называла Ульпия Траяна — Урлапием, так и я вдруг начинаю путать императора Каракаллу с кораблем-каравеллой, на котором Колумб плыл в Америку.
Солнца еще не видно, но оно уже близко, оно начинает золотить маленькие розоватые ноздри цветочков смородины. Мы закрываем учебники — можно поспать часа три-четыре. Спим в одежде — жалко тратить хоть минуту на раздевание.
Я засыпаю тотчас же. Но — вот несчастье! — на Люсю как раз в это время нападает охота говорить о своих сердечных делах.
— Как ты думаешь, Ксанурка?
— М-м-м…
— Ксанурка, ответь мне только на один вопрос!
— На один? Пожалуйста…
— Владя Свидерский сделает мне предложение этим летом? Как тебе кажется?
Ну что может мне казаться? Я никогда не видала Владика Свидерского. Он живет в другом городе. Порой у меня мелькает подозрение, что Владя Свидерский существует только в Люсином воображении. Ну могу я знать, сделает он Люсе предложение стать его женой? Но я так мучительно хочу спать, так мечтаю, чтобы Люся прекратила свои вопросы, что с жаром уверяю ее:
— Сделает, Люсенька! Непременно сделает!
— Что сделает? — строго допытывается Люся.
— Предложение.
— Кто сделает?
— А вот этот… Федя Бендерский.
— Не Федя Бендерский, а Владя Свидерский. А почему ты так уверена, что он сделает предложение?
Но я уже сплю таким каменным сном, что больше от меня ничего не добьешься. Сама Люся засыпает, вероятно, на одну только минуту позднее, чем я…
Назавтра мы сдаем историю на пятерку. Мы, оказывается, спотыкались и путали только ночью, со сна, а при дневном свете вспомнили все самым лучшим образом.
После экзамена всей компанией — Люся, Маня, Катюша, Варя, Стэфа, Лара Горбикова, я — позволяем себе роскошь пожить жизнью миллионеров! Встретив в Ботаническом саду Андрея-мороженщика, покупаем в складчину мороженое. Мы сидим на нашей любимой скамье — у подножия Замковой горы, под огромным каштановым деревом, похожим на каравеллу, распустившую паруса.
Здесь нас находят наши друзья мальчики — Леня, Гриша, Макс. Они тоже сдали сегодня очень трудный экзамен — греческий язык, — сдали хорошо, и потому они так же веселы и счастливы, как мы.
Наговорившись, нахохотавшись, нагулявшись, мы стихаем, приумолкаем. Сказываются усталость, бессонные ночи, волнение, пережитое на экзамене. Идем домой, вяло перекидываясь словами. Спать, спать, спать…
Поднимаясь по нашей лестнице, думаю с удивлением: «Странно… Из чего же это сделаны мои ноги, что их так трудно передвигать? Свинцом их налили, что ли?»
Еле добредаю до постели — и проваливаюсь в сон, успев только подумать: «Ох, как хорошо!»
Просыпаюсь уже в сумерки. Славно поспала! И все-таки, видно, еще не досыта; с удовольствием проспала бы еще столько же.
В самом веселом настроении выхожу в столовую.
И сразу чувствую: что-то не то. Об этом говорит и круглая совиная голова доктора Финна, появляющегося лишь в дни грозных событий, и встревоженные лица мамы, папы, Ивана Константиновича.
Леня уводит меня в соседнюю комнату.
— Знаешь, ведь сегодня Первое мая!
— Как — Первое мая? Сегодня восемнадцатое апреля!
И сразу вспоминаю, что это по новому стилю. И это уже было — давно, в детстве, когда в первомайскую демонстрацию, по выражению Юзефы, казаки людей, «як капусту покрошили», когда арестовали моего учителя Павла Григорьевича…
— Сегодня была рабочая демонстрация, — говорит Леня. — Короткая, но народу было много, пели «Рабочую Марсельезу», несли красное знамя, кричали «Долой самодержавие!», «Да здравствует революция», «Да здравствует социал-демократия!»…
Леня умолкает. — А дальше что было?
— Ну, «что было»! — хмуро отвечает Леня. — Как всегда.
Городовые, казаки, нагайки. Потом оцепили демонстрантов, увели их в полицию. Говорят, что…
Леня не успевает кончить фразу — в комнату быстро входит Варя Забелина, запыхавшаяся, встревоженная.
— Варя, ты откуда?
— Я с черного хода пришла. Шура, попроси своего папу выйти ко мне на минуту. Только скорее, пожалуйста, как можно скорее!
Привожу папу.
— Яков Ефимович, — просит Варя, — пойдемте со мной к нам! Пожалуйста, пожалуйста…
— С бабушкой что-нибудь?
— Нет, не с бабушкой. С Александром Степановичем.
Оказывается, Александр Степанович шел в шеренге демонстрации рабочих. Удар казацкой нагайкой сбил его с ног. Его подхватили шедшие рядом Шнир и Степа Разин. Они вывели его из толпы — ее уже стали оцеплять полицейские и казаки. Степан и Шнир вытащили Александра Степановича в переулок и довели, вернее — донесли до домика Забелиных. Бабушка Варвара Дмитриевна уложила Александра Степановича и послала Варю за папой.
— Пожалуйста, Яков Ефимович, дорогой! Пожалуйста…
— Да что ты меня умоляешь, чудачка? Разве я упираюсь? Сейчас пойдем, только инструменты захвачу.
Папа возвращается от Забелиных не скоро. Об Александре Степановиче говорит:
— Не знаю, не знаю… Очень нехорош!
Папа привел с собой Шнира и Разина. Они остаются у нас ночевать.
Ночь проходит тревожно. Никто не спит.
Утром выясняется — Шнир и Разин ушли так тихо, что никто не заметил. Папа страшно сердится: почему их не удержали?
— Как можно было их отпустить? В городе, наверное, идут аресты. Я хотел, чтобы они отсиделись у нас…
Юзефа приносит с базара новость: рано-раненько — еще не развидняло — в полицию погнали большие возы, груженные свежими розгами…
— Кто вам сказал, Юзефа, про эти возы?
— Люди говорят!
— Может, неправда?
— Люди всегда правду говорят!
…Сижу у себя, готовлюсь к экзамену по французскому языку.
Повторяю неправильные глаголы: «иметь»… «быть»… «хотеть»… «знать»… А перед глазами все время одно: в мирном розовом утре плывут, покачиваясь, как лодки на реке, возы с тонкими весенними березовыми ветками, нежно-зелеными от первой листвы. Это и есть она — «зеленая улица», воспетая в солдатских песнях. Российская порка!
Ужасно думать: если сегодня схватили Шнира и Разина, то и их тоже…
Когда вырывают зуб — это больно. Очень. Но если удалять зуб с перерывами, в течение целого дня, рывками, а зуб все торчит невыдернутый, все сильнее болит, — это, наверное, невыносимая пытка! Когда внезапно узнаешь что-нибудь такое, от чего с трудом удерживаешься на ногах, это, вероятно, очень страшно.
