Виктор Лихачев - Единственный крест

— Ово. Яйцо по латыни. Разве яйцо не символ жизни?

Сидорин даже хлопнул ладонью по столу.

— Верно! Я все понял, Любовь Евгеньевна. Ах, какой же он молодец!

— Правда? Я ведь, если честно, не каждое слово могу объяснить. Что-то забылось, что-то я и тогда не понимала… Но точно знаю, здесь нет ни одного лишнего или случайного слова.

— И все имеет отношение к России…

— Самое прямое.

— А в результате… нет, как же здорово! И в итоге — образ. Любовь Евгеньевна, вы когда-нибудь видели море донника в русском поле?

Женщина вдруг устало и счастливо улыбнулась:

— Конечно, видела… Простите, а как вас зовут?

— Асинкритом зовут.

— Конечно видела, Асинкрит. И Леша видел. Теперь вот и вы увидели…

— Теперь? Но я же… А впрочем, вы совершенно правы. Знаете, я много хожу пешком по России. Иной раз поднимешься на гору или холм какой-нибудь, посмотришь с него вокруг — и захолонет сердце от восторга и радости. И хочется все это — травы, тропинки, рощи, ветерок, который колышет желто-белое море донника — поместить сюда, — и Сидорин показал себе на грудь. — А потом зарядит дождь, пойдет снег, и ты спешишь под кров, забывая за разговорами и делами, чаще всего пустыми, о том, что у тебя здесь, — и он вновь показал на свое сердце, — хранится.

— А Леша об этом никогда не забывал.

— Поэтому и увидел то, что другие не видели…

— Только никому это не было нужно, — женщина тихонько заплакала. Так тихо, что если бы не маленькая слезинка, покатившаяся по ее щеке, Асинкрит ничего не заметил бы.

Сидорин встал и обнял ее.

— А вот тут вы не правы, дорогая Любовь Евгеньевна. Нам с вами это нужно, разве не так?

— И мне тоже, — донесся го из кухни голос Костика.

— Асинкрит, — сквозь слезы улыбнулась Любовь Евгеньевна, — нас ведь всего лишь трое.

— Нас уже трое. Прекрасное число, не находите?

— Нахожу. Нахожу, что вы утешаете меня. Леша… он был очень светлый и добрый. Никому слова плохого не сказал. Любил на кладбище ходить, к сыночку. Сядет на скамеечку и… Там его и убили.

— Убили?

— А я думала, вы все знаете. На Пасху. У нас народ привык в этот день на кладбище ходить. Выпивают, закусывают, покойникам вроде что-то оставляют. Наш батюшка ругается за это, язычниками их называет, а они все равно ходят… Ну вот, а после бродяги всякие по могилам рыскают.

— За что ж они его?

— А кто же знает? Избили так, что только по одежде потом и узнали… А еще лежал он рядом с могилкой сына. Говорят, лежал — будто ребенок — свернулся калачиком, а одна рука на могилке…

— Не плачь, теть Люб, — вновь подал голос Константин.

— Простите, не буду.

Сидорин вдруг резко встал.

— Все-таки решили ехать? — спросила Любовь Евгеньевна, — а то переночуйте, а утром без проблем уедете в Москву.

— Я бы с радостью, но отчего-то сердце не на месте. Интересно, а где моя сумка?

— Вы, наверное, ее в прихожей оставили. Костик, принеси, пожалуйста.

Когда Костик выполнил просьбу женщины, Асинкрит достал из сумки небольшую книжечку в мягком переплете

— Хочу на прощание подарить вот эту книгу. Недавно побывал в Старице

— Что-то слышала.

— Обязательно побывайте — чудный городок. Много старины, Волга.

— Я Волгу в Кинешме видела. Тоже красивый город.

— Верно, и люди там хорошие живут. Так вот, в Старице зашел я в книжный магазин. Смотрю — лежит сборник местных поэтов. «Первоцвет» называется. Они ведь разными бывают, местные поэты. Не знаешь, на что набредешь — то ли на золотой рудник, а то ли, как вы говорите, на любовь-морковь. Попросил я посмотреть книжечку. Открываю — как люблю — наугад…

— И что?

— Видите, приобрел.

— А теперь спешите подарить ее мне?

— Во-первых, расстаюсь с болью, а во-вторых, дарю при одном условии: если вы сейчас раскроете ее на той же странице, что и я: Что вы так смотрите на меня? Берите, и открывайте смелее.

— Вы издеваетесь?

— Отнюдь. Я не сомневаюсь, что вы откроете книгу там, где надо.

— Кому, простите, надо?

— Мне. Вам. Константину.

— Открыла. Читать?

— Читайте.

— Зоя Кузнецова. Это, наверное, ее портрет. Знаете, Асинкрит, не хочу ее обидеть, но внешность… не очень поэтическая.

— Плохо, Любовь Евгеньевна. Забыли вы уроки Алексея. Видеть то, что видят все — не мудрено.

— Но вы не сказали, я открыла ту самую страницу?

— Ту самую, Любовь Евгеньевна.

— И вы не разыгрываете меня?

— Под фотографией стихи. Прочитайте их вслух, пожалуйста.

— Я вообще-то…

— Неправда. Вы чудесно читаете.

— А откуда… Впрочем, хорошо, если гость просит.

— Вот именно.

И откашлявшись, Любовь Евгеньевна стала читать. И чем дальше она читала, тем глуше становился ее голос. Константин, закрыв глаза слушал «тетю Любу», а Сидорин почти с нежностью глядел на эту невысокую женщину. Так глядят на очень дорогих людей, с которыми, однажды соединив нас, судьба разлучает навсегда.

Наш маленький город. Глухая окраина.Привычная слякоть и лужи.По улицам Ангел бродил неприкаянноИ людям заглядывал в души.А мимо все шли горожане уставшиеПод грузом обычной заботыИ белые крылья небрежно топтавшие,И вслед бормотавшие что-то…И шел он меж нами, светло и отчаянноДрожала в ладонях лампада…А снег вдруг просыпался с неба нечаянно,И падал, и падал, и падал.

В комнате воцарилось молчание. Его нарушил Сидорин.

— Ладно, мне пора. Счастлив был познакомиться с вами, Любовь Евгеньевна.

— А со мной? — спросил Корин.

— И с тобой, Константин.

— Асинкрит, — тихо сказала женщина, — спасибо… за подарок. И, если можно, скажите: это правда, что страница — та же самая?

— Правда, — улыбнулся одними глазами Сидорин.

Когда дверь за ним захлопнулась, Любовь Евгеньевна спросила своего друга:

— Костик, как ты думаешь, откуда этот человек…

— Узнал про стихи дяди Леши?

— Да.

— А ты не поняла? — спокойно ответил Константин, — он сам ему об этом и рассказал.

— Не понимаю.

— А чего тут понимать? Тот, который с белыми крыльями, и рассказал. Я вот тоже много чего слышал, только помалкиваю об этом.

— Слышал? — Любовь Евгеньевна смотрела на Константина, будто впервые его видела.

— Ну да. Это же просто. Здесь главное, когда он к тебе близко подойдет, на крылья ему не наступить.

Глава тридцать четвертая.Была бы жизнь, а смысл найдется.Сидорин уже видел здание железнодорожного вокзала, когда мелодией из кинофильма «Приключения Шерлока Холмса и доктора Ватсона» дал о себе знать мобильник.

— Да, я слушаю.

— Ну наконец-то, дозвонилась. Все странствуешь, путник? — это была Галина.

— Привет! Ты представляешь, я нечаянно «убил» свой мобильник и…

— Асик, только обещай, что не будешь волноваться…

— Галя, что-то случилось?

— Вообще-то да, но ты обещай…

На том конце возникла пауза. Сидорин услышал мужской голос: «Что ты резину тянешь?» — это был Вадим.

— Асинкрит, здравствуй! Приезжай как можно скорее.

— Вадим, что случилось?

— Лизу Толстикову арестовали.

— Слушай, вы там белены что ли объелись?

— Если бы. В музее кража. Украли картину Богданова. Говорят, все улики показывают на Алису. Тип один, депутат Исаев объявил крупное вознаграждение тому, кто поможет найти картину, вот милиция и роет вовсю. Алису даже не выпустили под залог, как мы не просили. Объяснили это интересом следствия.

— Картина, следствие, улики… Чушь какая!

— Но это еще не все. Лиза-маленькая в больнице. Ее сначала Рыбкин, директор детского дома, не отдал Толстиковой на выходные, затем забрали какие-то люди, которые объявили девочке, что они готовятся… слово забыл…

— Удочерить?

— Да, удочерить ее, а про вас с Лизой-большой сказали, что вы… вы… отказались. Даже не верится, Асик, что такая сволочь живет на свете.

— Вадим, я не понял, от чего мы с Лизой отказались?

— От нее. И больше видеть не желаете. Теперь все понимаешь?

— Теперь понимаю все. В какой больнице малышка?

— В детской, на Большой Московской. Сегодня к ней заходил. Плоха она очень. На контакт ни с кем не идет. Пожалуйста, приезжай. Вместе что-нибудь придумаем.

Сидорин издал глухой стон:

— По самому больному бьют, гады.

— Ты думаешь — это все не случайно?

— А я уже давно не верю в случайность, Вадим. Все, завтра я у тебя. Ждите.