Роман Шмараков - Овидий в изгнании
Семен Иванович взял.
– И внук тоже пишет. Пристрастился, на деда глядючи. Коля! принеси рассказики свои. – Коля убежал, топоча ногами. – Такой живчик, все время выдумывает чего-то. Давай сюда, Коленька. – Коля дал ему листок и опять убежал глядеть глазом из-за портьеры. – Ты прояви внимание, Семен, может, и его подключишь, если понравится. У меня-то раздумья, а у него больше сюжетного. Чего еще надо будет, ты обращайся. Я тебе всегда, чем смогу, помогу. Главное, Иваныч, мужайся, крепись и надейся! Нельзя нам сейчас сдавать!
– Спасибо вам, – неискренне сказал Семен Иванович.
– Ну, как? – спросили коллеги, когда он вернулся в их лоно.
– Щедро поделился своим творчеством, – безрадостно отвечал старший. – И внука своего. Очень одаренный мальчик.
– Огласи, – немедленно предложил средний сантехник. – Если, конечно, никуда не торопишься.
– А может, я лучше? – попросился младший. – У меня дикция хорошая, и логические ударения я красиво ставлю.
– Нишкни, – одернул средний. – Это добыча Семена Ивановича. Его день.
Семен Иванович, бессознательно приняв позу Бабочкина, кашлянул для затравки и начал оглашать написанный синим карандашом ряд наболевших у Терентия Сервильевича миниатюр.
ВИДЯ ПТИЦУ
Нет, не как другие, бойкие и нагловатые, у которых одна удаль – подскокнуть и отобрать у соседа, – медленно, валко тянется он по грязному снегу, крыло отставляя. Черный клюв его смотрит смуро, и весь его профиль – кривым углом – говорит: «Отойди, не надо мне крошек твоих сердобольных, дай умру спокойно».
Неужели кто из нас чует в себе достаточно силы, чтоб соступиться с матерью-природой? Разве амбициями, которых у нас всклень налито, разве оружием, которым лязгаем и гремим мы на всех континентах, хоть на волос тончайший, хоть на мельчайшую волоса дольку прибавим мы века себе? И те, кто с презреньем озирается на бремя старости чужой, – и у них продрогнет что-то такое в душе, догадайся она на мгновенье, что это – и им, что это – и для них, неотступное, неумольное, неминучее…
Живешь, живешь, и одну разве что изучишь мудрость: есть в природе закон, который мы ни модернизировать, ни переиначить на свой салтык не сумеем.
Умней она.
Мы – уйдем, она – останется.
– Все? – простодушно спросил младший сантехник.
– Чего ж тебе, – сказал средний. – Мысль полностью обнажена. Ворон может умереть. Еще есть чего, Иваныч?
– Вот про продуктовый, – сказал старший сантехник, листая тетрадь. – Тут длиннее.
В МАГАЗИНЕ
Старый дом – дух купечества, хваткого, жадного до жизни, чудится здесь по углам. Ни из кряжистых порогов, ни из ядреной мозаики, которую разъедало-разъедало время, да не разъело, ни из коварных столпов коринфских, подпирающих ввысь укатившийся потолок, духа этого не выдавишь, метлой не выгонишь.
Перед входом, где густо еще не дышал пряный запах с обеих сторон, притулилась близ водосточной трубы, от дождя темнея – гранитная доска с мемориальной надписью. Извещаемся из нее, что в революционные дни был здесь штаб восставших.
Не узнать из нее, рабски недоговаривающей, – а ведь впоследствии были здесь часты и эсеровские заседания, когда еще на весах нерешенности висело, им ли, большевикам ли над всем стать. Как в Игоревы времена, когда, от властолюбья охмелев, бросали жребий о полюбившейся девице, бились тут за Русь, уже ослабшую, уже любому готовую поддаться. «Не столь позорно пораженье, как славна борьба» – может, и утешались этой мыслью, пока не вышло проигравшим окончательного приговора: езжай, мол, в неласковую студь полярную, а то и подале, где горя нет и где всегда тепло.
Брожу; сыры, колбасы, крепкий дух довольства. В освещенном прилавке за стеклом разлеглась свиная голова, так вальяжно, будто ей и невдомек, что она нынче не при прежнем теле. Смотрю в глаза ей сонные, накатило.
С тех пор, как стреляли здесь, и судили, и были судимы, и мучились повинно и неповинно, и творили все то, что потом назвалось историей отечественной, историей отечества – а что осталось? Что уцелело от крови той, что здесь рекой лилась, – вот эти глаза сытые, и в смерти своей довольные, глаза у головы без тела?
Вот что осталось – изобилие. Чего же лучше.
Хочешь – грудинки возьмешь, а хочешь – скучающая девушка, упершаяся крепкой грудью в прилавок, нехотя от него отслонится и отоварит тебя то свининкой, а то и карбонатом расфасованным.
Из чего хочешь сколотим, сварганим себе сытость рабью – да что далеко ходить, из своей же стыдобы, из греха своего же.
– Это на Энгельса, – сказал младший. – Я там ряженку беру.
– Бери лучше у нас в ларьке, тут всегда свежая. Иваныч, я думаю, главную линию мы уловили. Мыслительный заряд не даром грянул. Хватит пока; может, потом, в минуту задумчивости. А чем внук радует?
– Внук-то, – сказал старший, проглядывая его листок. – Внук больше насчет сюжетного. Тут вот про безмен чего-то сочинено. С жертвами.
– Ишь ты. Так не тяни, давай с жертвами.
ЖЕЛЕЗНЫЙ БЕЗМЕН
Однажды геологи собирались в экспедицию, их было семеро. Они решили свесить все те вещи, которые им надо было взять с собой, чтобы знать, насколько тяжело им будет. Один принес железный безмен и они начали вешать. Потом один геолог говорит другому: «Почему это мой чайник тянет на семь кило, а твой пакет с картошкой – на пять?» Тот говорит: «Не знаю». Они думали, что ошиблись, и стали перевешивать, но выходило все также. И все другие вещи показывали совсем не такой вес, как должны. Тогда они бросили этим заниматься и пошли в поход так.
А во время экспедиции они начали по очереди умерать, и каждый умер в тот день, какое число показал ему безмен. Только один из них не умер – тот, кого был безмен.
– Ну, что, – благосклонно сказал средний, – бизарненько. Кровавый елизаветинец. Наследственный лаконизм при одновременной постановке больших социальных проблем. Еще чем раскрасишь сумерки?
– Тут вот, – нашел Семен Иванович, – про колодец.
– Про гиперпространство? – заинтересовался младший.
– Нет. На селе.
– Давай, – сказал средний. – Как человек, регулярно покупающий в магазине яблоки из колхоза «Плоды Содома», я сам не могу быть чужд сельской тематике и другим не позволю. Зачитывай, пока рот свеж.
СУХОЙ КОЛОДЕЦ
Жила одна семья: мама и двое детей, сын и дочь. Однажды мама заболела и умерла. Они ее похоронили, и сестра пошла в школу, а брат остался дома навести порядок. У них в тот день была контрольная по математике. Ее вызывает завуч и говорит: «Иди домой, у тебя там брат один остался, надо за ним приглядеть». Но она не послушалась, потому что хотела написать контрольную хорошо и исправить оценку в четверти. Перед уроком учитель ей говорит: «Сейчас все пишем контрольную, а ты иди домой, а контрольную потом напишешь». Но она осталась. После уроков приходит домой, а там никого нет. Она подумала, что брат с друзьями куда-нибудь пошел, и легла спать. Ночью ей снится, что ее брат сидит на дне сухого колодца, а сзади кто-то стоит и держит его за волосы. Она не успела разглядеть, кто это был, потому что от страха проснулась. На следующую ночь она опять увидела брата, а позади него стояла их мать. Увидев дочь, она сказала: «Ага, и эта пожаловала!» и дохнула на нее огнем. Девочка опять проснулась. Чтобы развеяться, она включила радио, и там сказали: «Чтобы увидеть во сне любимого человека, напиши на бумажке: “Поцелуй меня” и положи под подушку». Она подумала, что это такой конкурс, написала «Поцелуй меня» и положила под подушку. Когда она уснула, то снова увидела брата, и у нее в руках оказалась бумажка с надписью. Он прочел и поцеловал ее, мать страшно закричала, и сестра проснулась, а когда она огляделась вокруг, то увидела брата. Он спал на своей кровати и стонал во сне, у него обгорели волосы. Она скорее разбудила его и велела собираться и ехать к бабушке. Садясь на поезд, они купили газеты и узнали из них, что их дом этой ночью сгорел. Бабушка их встретила с радостью. Гуляя в окрестностях, они нашли колодец и заглянули в него с фонариком, там не было воды, а на дне горели в огне человеческие кости. Они залили его водой и забросали камнями. Потом они остались жить у бабушки.
– В то время шла война между двумя странами, – пояснил младший. – Мать воровала людей и продавала их на органы одной из стран. А потом стала продавать и другой. Полосатые ноги выследили ее, она нажала кнопку и провалилась. Потом ее нашли в лесу с разрывом сердца.
– А ты почем знаешь? – осведомился средний.
– Ну, я был мал, – вспомнил тот. – Дыхание жанра опалило мои щеки.
– Вот оно что, – задумчиво сказал средний. – Иваныч, – обратился он, – скажи, пожалуйста, Терентий тебе зачем это дал?
– В целях восполнения, – сказал Семен Иванович. – Живо откликнувшись на нашу просьбу.
– Понятно. Типа сконструируй жанр. Кювье для дам, клыки к рогам и все такое. Правильно я излагаю?
– Василь, – упреждающе сказал Семен Иванович. – Он уважаемый человек. Ему Ахматова устало махала рукой.
