Виктор Баныкин - Бедовый мальчишка
Щурясь, Василий Иванович принялся читать крупные, косые каракули:
«Дорогой мой сынок, Федор Прокофьевич!
Пишет вам от меня Захар Лексеич Лыскин, что живет по соседству. Поди, не забыл, как он тебе дудки в малолетстве вырезал. И случилось, ненаглядный ты мой Федюшка, великое горе. Незадаром у меня глазаньки чесались и покоя я себе целую неделю не знала. Понаехали во двор белые и долго глумились, опосля чего зарубили шашками твою жену Прасковью Матвеевну с ее дитяткой — твоим сынком. А завыла когда я, то молчать приказали: «Тебя тоже, старая ведьма, прикончим!..»
— Фонарь! — отрывисто выкрикнул Чапаев. Рука с письмом дрожала, и глаза, кроме белого мутного четырехугольника, ничего не видели…
Исаев шел первым, с фонарем.
Когда толкнули низкую дверь амбара, в углу на соломе кто-то завозился. Чапаев шагнул туда, угадывая в рыхлой, расплывчатой фигуре Демина.
— Не спишь, голова?
С полу тяжело встал Демин.
— Ждал все, — сипловато сказал он и медленно стал обирать с одежды соломинки.
Чапаев не знал, как начать разговор, виновато покашливал и смотрел себе под ноги. Демин вздохнул:
— Об одном прошу, Василь Иваныч, матери пропиши: сын, мол, твой, Федор, в бою с белой сволочью погиб.
Сказал и решительно шагнул к выходу. Чапаев поймал его за плечо и потянул к себе.
— Перестань дурить!.. А меня, что накричал я, ты того… Ну уж, право, извини. Сам знаешь — горяч бываю… Напился, а зачем? Горю этим не поможешь. Сам знаешь, не терплю, кто пьет.
И Василий Иванович крепко обнял Демина.
Под Осиновкой
На широкой площади села шумно и тесно, как на ярмарке. Всюду телеги с поднятыми к знойному небу оглоблями, мерно жующие траву лошади, пешие и конные красноармейцы.
Около коновязи пожилая женщина в праздничном наряде угощает веселых, бравых кавалеристов молоком из большого глиняного кувшина с запотевшими боками.
У составленных в козлы винтовок сидят на земле кружком бойцы и с увлечением играют в домино. Они громко стучат костями по крышке от снарядного ящика, положенной на чурбаки, а самый старший из них, краснощекий пулеметчик, после каждого хода азартно кричит:
— Эх, где мои семнадцать лет!
Невдалеке от игроков на разгоряченном коне, нервно кусающем удила, красуется статный безусый паренек с узкой талией, перехваченной офицерским поясом.
Всадник разговаривает с девушкой, такой же юной, как и он, застенчиво прикрывающей лицо шелковым полушалком.
У ног девушки осмелевший воробей клюет уроненную ею шляпку подсолнечника с белыми, не созревшими еще семенами.
На высоком возу, прикрытом пыльным пологом, восседает, дымя трубкой, пожилой усатый боец. Прищуренными глазами он спокойно и невозмутимо взирает на этот крикливый и яркий мир.
На площади в сопровождении ординарца появляется Чапаев. Исаев, вытирая потное лицо батистовым платком, вышитым незабудками, мечтательно говорит:
— На Волге, болтают, в Жигулевских горах, кладов золотых много зарыто. Разорял Степан Разин купцов, а бедноту золотом оделял. А что оставалось — в горах прятал… Лихой был атаман, волю для народа хотел добыть.
Исаев взглянул в задумчивое лицо Чапаева и вздохнул:
— Вот бы нам, Василий Иванович, золото это самое!
— Золото? — сухо переспросил Чапаев, протискиваясь между телегами, загородившими дорогу. — А зачем это оно тебе, дорогой товарищ, понадобилось?
— Как зачем? — удивился Исаев. — Мы артиллерию бы такую завели… армию свою с головы до ног так одели бы… Эх, да что тут говорить!
Около глаз Василия Ивановича вдруг собрались лучистые морщинки, и он дружелюбно сказал:
— Философ ты у меня, Петька! Настоящий философ!
Штаб помещался в приземистой, в четыре окна избе с красным крыльцом, разукрашенным замысловатой резьбой. У ворот толпились ординарцы и связные. Сытые кони рыли копытами землю.
Чапаев быстро поднялся на крыльцо и, пройдя сени, вошел, нагнув голову, в растворенную настежь дверь.
В избе было тесно и накурено. На столах — карты, полевые сумки, краюхи хлеба, крынки из-под молока. Безумолчно трещали телефоны.
В угловой комнате с выцветшими, ободранными обоями Василий Иванович снял папаху и бросил ее через стол на подоконник.
С его приходом командиры, перед этим до хрипоты спорившие друг с другом, притихли, а курившие виновато торопливыми движениями тушили самокрутки.
— Все в сборе? — спросил Чапаев, всматриваясь в собравшихся на совещание. — Начнем.
Загорелые и обветренные, в полинявших гимнастерках, командиры сидели на лавках вокруг стола и вдоль стен. Все молчали.
Поправив на руке повязку, Василий Иванович сел за стол, морщась от боли, которая то утихала, то снова начинала беспокоить его.
— Болеет сильно наш Иваныч, — с сочувствием полушепотом сказал своему соседу конный разведчик Семен Кузнецов.
— Петька, подай сумку! — громко и раздраженно крикнул Чапаев.
Василия Ивановича сердило, как ему казалось, излишне внимательное и заботливое отношение к нему товарищей, считавших его серьезно больным.
Исаев принес полевую сумку, достал карандаш и циркуль, развернул на столе карту.
Заскрипели пододвигаемые ближе к столу скамьи. Люди усаживались плотнее друг к другу, но мест на всех не хватило, и многим пришлось стоять и через головы сидевших смотреть на стол.
— Бой будет сильный. У противника в три раза больше нашего войск и оружия. — Чапаев окинул взглядом внимательно слушавших командиров. — И местность под Осиновкой… кругом одно поле. Белякам что! Они на возвышенности, за валом, и нас им видно как на ладони. — Он повел карандашом по карте и замолчал, о чем-то раздумывая. — Осиновку ночью надо взять. Днем нельзя… только ночью. — Чапаев положил руку на плечо Лоскутова, рослого лобастого мужчины, недавно назначенного командиром Пугачевского полка: — Тебе поручаю атаковать село. В помощь дам батальон пехоты полка Степана Разина и два эскадрона кавалерии. Понятно?
Лоскутов сипловато кашлянул в кулак:
— Понятно, все понятно!
— Ну, а ты, Соболев, — обратился Василий Иванович к командиру Разинского полка, сидевшему напротив Лоскутова, — навалишься на противника с тылу…
Соболев молча кивнул головой.
— А теперь давайте план наступления разработаем. — Чапаев вооружился циркулем и справа, возле здоровой руки, положил чистые листы бумаги.
Командиры еще теснее сгрудились у стола, держа наготове записные книжки.
План разгрома белоказаков в районе Осиновки, разработанный Василием Ивановичем, был смелым и дерзким. На полк Лоскутова возлагалась задача атаковать белых в селе и привлечь к себе внимание всех сил неприятеля. Первый артиллерийский залп Пугачевского полка должен был служить сигналом основным силам для атаки врага с фланга и с тыла. Чапаев надеялся, что с этой трудной операцией его части справятся и победа будет за ними.
Когда совещание было закончено, Василий Иванович сказал, устало откинувшись на спинку стула:
— Теперь все. К утру мы должны быть в Осиновке.
— Не сомневайтесь, Василий Иванович, — отозвался Лоскутов, пощипывая короткую жесткую бородку: — Осиновка будет наша.
— Ну и жара, ровно в бане! — воскликнул командир эскадрона Зайцев, выходя из штаба на улицу.
— Днем жарко, — сказал Кузнецов, расстегивая ворот гимнастерки, — а ночью хоть тулуп надевай. Тоже природой называется!
— Сегодня и ночью будет жарко, — усмехнулся кто-то за спиной разведчиков.
Когда Лоскутов и Соболев собрались ехать на передовую, Чапаев остановил их:
— Подождите, вместе поедем.
— Василь Иваныч, обождать бы тебе надо, — с грубоватой ласковостью сказал Соболев. — Подожди немного, не езди. Подживет рука…
— Будет тебе! Маленький, что ли, я? — оборвал его Чапаев и первым направился к выходу.
Петька помог ему сесть в седло, и они вчетвером поехали на линию фронта.
Жара и тряска так утомили Чапаева, что к вечеру у него открылась рана, и ему пришлось вернуться в село.
— Я вас предупреждал: два-три дня вам нужен полный покой, — монотонным, скрипучим голосом говорил полковой врач, высокий старик, перевязывая Чапаеву руку. — Покой… Еще бинта. Так, так… Малейшее расстройство, переутомление могут вызвать обострение. Ну вот и все. Сейчас же ложитесь в постель.
Сестра стала складывать в саквояж бинты, флакон с иодом, а врач пошел мыть руки. Исаев поливал из ковша теплой, пахнущей тиной водой на длинные костлявые пальцы врача и слушал его наставления.
— К больному никого не пускать. Не разговаривать с ним. Это ему оч-чень вредно.
Проводив врача, Петька вошел в горницу. Завидев ординарца, Чапаев гневно закричал:
— Черт знает что! Ночью наступление, а тут…
