Макар Последович - Магистральный канал
Заскулил тоскливо и завыл где-то в пуще одинокий волк.
— Дед, — вздрогнув от этого жуткого воя, крикнул Генька. — Скажи, кто кого боится: бобер волка или волк бобра?
И, кажется, впервые старик не произнес свое фанаберистое «пхе». Стараясь не отстать от хлопца, взволнованно ответил:
— Не знаю, жевжик…
— А я знаю. Я читал. Волк не боится бобра…
Свет фонарика уперся в стену сарая, а потом соскользнул на снег, блеснувший миллионами серебристых искр. Заснеженная ловушка стояла возле сосны, неподвижная и нетронутая.
— Глупый хорек! — сокрушенно забормотал старик. — Почему ты все мимо ловушки норовишь?.. Меня, старого, позоришь?
От этих дедовых слов Генька беззвучно засмеялся и принялся рассматривать следы зверька. Так и есть! Значит, все так, как он и предполагал. Раньше ловушка стояла далеко от стены, и хорек ее обходил. Теперь, когда ловушка оказалась у самой норы, зверек ее перескакивал. И, как видно по следам, каждый раз он прыгал в одно и то же место. Хищнику приходилось так туго, что отклониться при прыжке в ту или иную сторону он просто не мог.
— Знаешь, дед, как мы с тобой поймаем хорька? — прошептал Генька. — А вот как: эта ваша ловушка пусть так и стоит возле самой норы. А завтра мы купим в охотничьем магазине стальной капкан и приладим его вот тут, куда прыгает зверек…
Назавтра вечером, когда все успокоилось и стало тихо, белый хорек настороженно высунул свою мордочку из норы. По-прежнему перед ним стояла укрытая снегом дедова ловушка. Хорек злобно заурчал и метнулся назад в черную дыру своего подземного логова. Но кровожадность, соблазн овладеть близкой богатой добычей не давали покоя. Разъяренный хищник прыгнул через ловушку старика и вдруг зашипел от нестерпимой боли… Стальная пружина Генькиного капкана смертельно ударила его по голове…
МИТЬКА ПОПОК
И после происшествия с хорьком дед Брыль остался для ребят человеком еще более загадочным и непонятным. Когда же он говорит правду, а когда врет? И что заставляет его так беззастенчиво врать?
Ученики сняли шкурку с диковинного зверька, набили ее мхом, вставили стеклянные бусинки там, где должны быть глаза, и принесли чучело в школу. Хорек был словно живой. Казалось, вот-вот он зашевелится и метнется куда-нибудь в темный угол.
— Поганец ты этакий, а не хорек! — недовольно ворчал дед Брыль, идя мимо школы с ночного поста. — Так ведь надо мной поиздевался! Ах, чтоб ты скис, окаянный зверь!
— Иди, дедуля, сюда! — звал Генька Шимковец, завидев за забором дедову берданку. Но старик отворачивал седую бороду в сторону.
— Нет, не пойду. Мне надо амбар, коровники, птичник сторожить.
— Сторожить? Днем сторожить? А разве вы сейчас не с поста возвращаетесь?
— Пхе, с поста! То-то и оно, что нет. На свете много еще жуликов и охотников до нашего добра. Нет времени разлеживаться дома.
— Так вы ж ночь не спали?
— Кто это тебе, жевжик, сказал, что я и не вздремнул? Говорит, сам не зная что… Но пусть только какой-нибудь вор попробует прикоснуться пальцем к нашему добру. Ни днем ни ночью не будет ему прохода. Можете спать спокойно, жевжики, когда дед Брыль на посту!
И это была истинная правда. Ни разу дед Брыль не заснул на ночном дежурстве. За четыре года его работы сторожем никто не отважился тронуть колхозное добро. Все всегда было на своем месте. Не пропало ни одно колесо, ни одна супонь, ни один винтик из трактора — все в целости и сохранности. Другие сторожа в метель или в большой мороз так и норовят в затишье отсидеться, либо в теплую хату заберутся, а дед Брыль не такой. Он хорошо знает, что в пургу, в непогоду для воров и жуликов самое раздолье. Всю ночь, не смыкая глаз, старик неустанно обходит свой участок и зорко следит за хозяйственными строениями. А когда такая темень, что ни зги не видно, он нет-нет да и крикнет: «Куда ты лезешь? Думаешь, не вижу? Вот сейчас как пальну!» Кричит, хоть и не видит никого. А если кто-нибудь и оказался бы поблизости с недобрым умыслом, пусть знает, что сторож не спит и что берданка у него заряжена крупной дробью…
Таким был сторож колхоза «Зеленый Берег», к которому ни с того ни с сего приезжал на роскошном лимузине таинственный толстяк. Ни в тот вечер, ни на другой день хлопцы ничего нового не узнали. После отъезда незнакомца старик не показывался из своей хатенки. Не видно было и орла с распростертыми крыльями. Ворота плотно закрыты и заперты изнутри, и так же плотно заперта дверь в сени.
Но еще одна новость, облетевшая через два дня колхоз «Зеленый Берег» заставила хлопцев насторожиться пуще прежнего. Виновником тому был колхозный письмоносец, болтливый и, казалось, беспечный Митька Попок.
Митьку Попка каждый день можно встретить на широкой колхозной улице и в жару, и в лютый мороз, и в самую страшную пургу. Когда Митька Попок шел с почтой, его огромная кожаная сумка разбухала. Сзади, прицепленная к ремню сумки, болталась увесистая палка, которую письмоносец всегда носил с собой, чтобы защищаться от хуторских собак. Часто почта не вмещалась в сумку, и тогда Попок нес кипу газет и журналов в охапке, как дрова.
Подойдя к дому, Митька Попок садился на пороге сеней (когда дверь была открыта) или на крыльце и начинал отыскивать нужную корреспонденцию. Когда выходил из хаты хозяин, он не только отдавал письмо или газету, но и успевал сообщить кое-какие почтовые новости.
— Закурить у тебя найдется? — обычно начинал Митька Попок. — Забыл, понимаешь, дома свой табак, а не куривши так извелся, что даже ноги млеют.
Хозяин доставал махорку. Митька старательно отрывал клочок от чужой, не читанной еще газеты и скручивал цигарку. На многих газетах оставались Митькины пометки в виде оборванных краев, и за это письмоносцу частенько доставалось от хозяина газеты.
— Слыхал? — пыхнув дымком, начинал Митька. — Никифоров Василь позавчера орден Красного Знамени получил. Пишет, что на лето в гости прилетит — на истребителе… Слыхал? А ведь давно ли, пешком под стол ходил и в чужие огороды лазил… Ты как думаешь: на истребителе сколько человек летает?
Или сообщал под большим секретом:
— Сегодня, брат, вот тут, в этой торбе, на полторы тыщи переводов… Во-о!
Колхозники, хорошо зная эту Митькину привычку в охотку посудачить, не ждали, пока письмоносец зайдет к ним во двор. Завидев Митьку Попка у соседей, либо сами шли, либо посылали к нему за газетами и журналами своих ребят. Митька, не прерывая беседы, доставал из сумки корреспонденцию и отдавал адресату. Так, не сходя с места, письмоносец обслуживал дворов двадцать. Затем шел дальше, чтобы снова рассесться у кого-нибудь на крыльце и ждать, покуда хозяева очередных двадцати дворов не разберут свою почту. Обслуживая таким образом подписчиков, он всегда пребывал в наилучшем настроении. Но как только Митьке Попку приходилось выходить за деревню по своим служебным делам, выражение его лица резко менялось.
Дело в том, что невдалеке от Зеленого Берега находились до прошлого года хуторские дворы, растянувшиеся километров на пять. Митька обслуживал пятнадцать таких хуторов, один вид которых всегда лишал письмоносца благодушного лирического настроения. Если в деревне он мог легко и удобно для себя обслужить пятнадцать дворов в течение получаса, то обход пятнадцати хуторов занимал почти целый день. К тому же много неприятностей доставляли собаки, которых держал каждый хуторской хозяин. Вот тогда-то палка, прицепленная к ремню сумки, переходила в руки, и Попок уже не выпускал ее до тех пор, покуда не покидал последнего двора.
В конце дня Митьку можно было услышать за километр, если не дальше. Наконец громкая брань и сердитое бормотание слышались ближе, и в деревне появлялся сам рыжебородый письмоносец в военной фуражке с синим околышем (подарок сына-кавалериста). Теперь самые страшные проклятия, какие только можно придумать, разносились по всей улице и слышны были в каждой хате.
— Чтоб ему, стервецу, век в чертовой смоле кипеть! Сам сатана не придумает такой дьявольской казни для людей, какую выдумал он. Ах, чтоб тебе там в земле не улежать, окаянному!
— Кого это ты, Митька, так поносишь? — спрашивали, слыша эту ругань, встречные колхозники. — Кто тебе сегодня не угодил?
Кто ж, если не министр! Чтоб ему ни дна ни покрышки…
— Какой еще министр? Что ты плетешь?
— Столыпин. Царский министр… Поразбросал этих людей по хуторам, по волчьим ямам. А теперь из-за него, окаянного, я каждый день без ног остаюсь. Попробуй хоть раз обойти за день эти волчьи логовища, тогда поймешь, каково приходится письмоносцу. А чтоб ему там в могиле в прах рассыпаться!.. Диво ли, что никого из хуторян ни в клубе, ни на сходке не увидишь. Кому охота топать пять километров сюда да пять обратно после работы. Ну, леший с ним, последний месяц работаю письмоносцем!
