Николай Никонов - Орнитоптера Ротшильда
Мой друг встал и заходил по гостиной. Он казался взволнованным. Я знал, что Рассел крайне болезненно переживал продажу своих коллекций.
— Так вот, Генри, подходило время моего отъезда с западного берега Новой Гвинеи. Климат был очень тяжелый. Силы мои уже на исходе, ведь шел восьмой год моего проживания в тропиках. Здесь я к тому же опять заболел, и меня вечерами порядочно потряхивало, а хинин, сам знаешь, палка о двух концах. Он бьет по лихорадке и по тебе. Я чуть было совсем не оглох от этого снадобья и был весь желтый, как малаец. И вот когда я уже возился с упаковкой моих коллекций, тщательно заделывая ящики от термитов и муравьев, — мне вовсе не хотелось привезти в Англию хитиновую труху, — господи, сколько они у меня съели, а больше того испортили собранных с таким трудом экспонатов! А термиты грызут и хитин! ко мне явился папуас из селения в глубине леса, где жили двое отважных немецких миссионеров. Папуас принес мне экземпляр чернохохлого какаду. Такого попугая в моей коллекции не было, и я принял его с восторгом. Я хорошо вознаградил охотника, покормил его, и когда он, наевшись, достал свой бетель, смешал его с известью и принялся жевать эту странную жвачку, я спросил, где водятся такие попугаи. Он ответил, что попугаев таких «много-много». И он знает это место. Оно «близкоблизко». Что для коллекционера один экземпляр? Генри! Я загорелся, как порох, и решил добыть чернохохлых какаду. Папуас сказал, что в те места есть дорога. Представляешь? Дорога в тропическом лесу?! Мы договорились, что туземец проводит нас, меня и Аллена, до подножия вулканов, где обитают какаду. На другой день мы отправились в путь. Как всегда получилось, что «близкоблизко» для папуаса, то «далеко-далеко» для нас. Мы выступили на рассвете и шли без перерыва до полудня. Зной становился просто невыносимым. В лесу было, как в оранжерее, духота и влажность так изнурили нас, что я уже подумывал вернуться. Лес, которым мы пробирались, несмотря на тропу, был низинный, топкий, растительность выше всякой меры, тучи москитов, сырость, пиявки! Ручьи, которые мы то и дело переходили вброд. И хотя я без устали работал сачком, бабочки были более-менее обычные. Припоминаю, однако, что я добыл несколько новых ярко-пестрых нимфалид, крупных голубянок и сатиров. На тропе постоянно попадались голубовато-красные и расписные лягушки, красивые ящерицы из породы сцинков, один раз дорогу пересек крупный варан и перебежало несколько диких свиней. Никаких какаду не было в помине. Впрочем, попугаи редко держатся поодиночке. Это стайная птица. И тут в без того сумрачном лесу совсем затемнело, точно во время затмения. Мы и заметить не успели, как накатилась тропическая гроза. Вверху прокатился вихрь. И я понял, что сейчас грянет ливень или уже идет, ибо в таком лесу он сначала льет на кроны и, лишь насытив их, начинает водопадами сливать воду с деревьев вниз. Да тебе ли, Генри, столько лет прожившему на Амазонке, не знать, что такое тропическая гроза? И действительно, в течение нескольких минут, пока мы пытались поставить палатку и расчищали для нее место, вода хлынула с небес, а точнее, с деревьев водопадами. Я в жизни не видел столь ужасного ливня, казалось, лес поливали из чудовищного ведра, и спустя десяток минут все было кругом в воде. Какая палатка, когда земля словно пришла в движение, а тропа превратилась в русло потока, набирающего силу. Мы брели уже по колено в воде, а она лилась на нас с яростью. В таком случае думается, что мы прогневили каких-нибудь туземных богов или дьяволов. У этих тотемов такие страшные лики! И, конечно, у папуасов должны быть боги дождя или грома. Все это лезло в голову, пока мы топтались в воде, я и мой помощник, а папуас побежал куда-то в сторону и исчез, как провалился. Они, Генри, самые ненадежные проводники, потому что никогда не идут с вами, они шныряют где-то в стороне, уходят далеко вперед, если находят что-то съедобное, останавливаются и могут даже просто вернуться в деревню, не предупредив и полагая, что вы сами разберетесь по следам, куда вы зашли, и сможете вернуться. Ты же знаешь, Генри, как ориентироваться в тропическом лесу, хорошо, если есть просека и затески, а этого мы не делали, ибо шли по тропе, которая была очень старой, заросшей и все время терялась в этом полуболоте. Когда папуас шел впереди, я не очень следил за местностью. К тому же гроза, и все залито водой. Вода прибывает. Палатку набросили на себя, но что толку, были мокры, как пловцы, а гром глушил нас, как рыбу. Господи-боже! Какие раскаты отдавались в этом лесу! Наша английская гроза, самая сильная, жалкий треск по сравнению с новогвинейской. А молнии можно было видеть сквозь сомкнутые веки. Выручил нас все-таки проводник. Что-то крича, он появился и буквально потащил меня и Аллена в сторону от тропы, уже похожей на речное русло. Продираясь в лесу по колена в воде, волоча палатку, совершенно мокрые, облипшие, мы достигли какого-то полусклоненного дерева со множеством корней-подпорок, как у мангра, и влезли на эти контрфорсы. Может быть, это был баньян или панданус. Мы втащили тяжелый брезент, укрылись и сидели, как куры на насесте. Я был рад, что папуас не потерялся, но дальше было что-то невообразимое. Вихри с дождем сотрясали лес. Электричество бушевало. Мокрых, нас буквально прокалывало от близких разрядов. Гром ходил какой-то сплошной, черный, как обвал. Он даже не стихал — это было сплошное, катящееся громыханье, которому я не найду сравнения, разве как в начале светопреставления. Я надеялся только на то, что столь сильная гроза не может быть долгой. Но знал также, что начинается период дождей (потому я и уезжал с Новой Гвинеи, в дождь тут делать нечего, он идет неделями) и такие грозы как раз открывают сезон. Но все обошлось. Ливень внезапно почти оборвался. Тотчас засияло в прогалинах солнце. Закричали птицы! Запели цикады и лягушки. Послышалось совсем близко допотопное кудахтанье казуаров, и лес, дотоле угрюмый, как преисподняя, вдруг заулыбался невинной и даже шутовской улыбкой. О, природа, Генри! Как она непредсказуемо прекрасна. Она точно женщина, и притом красивая, и вздорная женщина! Даже на Новой Гвинее. Ну, так… Мы переждали, пока схлынут потоки воды, несущие всякий сор, листья и ветки, слезли с корней дерева, стянули ненужную палатку. И вот когда мы ее свертывали, я увидел совсем неподалеку, в кустарнике с жестко-блестящими глянцевыми листьями, какое-то коричнево-черное и пятнистое живое диво. Оно шевелилось, явно пытаясь взлететь. Я всмотрелся, приблизился и понял — передо мной огромная кофейного цвета бабочка с белыми перевязями на крыльях. Орнитоптера Ротшильда! Самка орнитоптеры Ротшильда! Вытаращив глаза, забыв про сачок, я кинулся к кусту и шляпой, Генри, шляпой накрыл. Руки мои тряслись, как в пароксизме, когда я взял ее. Ты не можешь себе представить, как я торжествовал! Бабочка была целая! Только влажная. Очевидно, ее снесло откуда-то с вершины теми вихрями, что сотрясали лес, или сбило ливнем. А в силу своего гигантского размера самки орнитоптер летают вообще плохо. Ты понимаешь, Генри, что я немедленно решил прекратить экспедицию к вулканам к великой радости моего Аллена и к недоумению папуаса-проводника, которого я тут же вознаградил. Но больше всех был вознагражден я сам. Ведь мне досталась самка орнитоптеры Ротшильда! Туземец тоже посмотрел на бабочку и сказал, что видел такую «один-один раз». Вот она, Генри. Я поместил ее в отдельный ящик красного дерева, и хотя впоследствии у меня было еще два-три экземпляра, этот я оставил себе. Смотрю и любуюсь! Вроде бы что уж такого? Бабочка и бабочка! Ну, пусть очень крупная, очень редкая. Для кого как… Но для меня… — тут Альфред грустно усмехнулся в седую бороду, поправил очки, — для меня, Генри, это весь остров Новая Гвинея, его дикие прекрасные леса, его синие вулканы, заливы с белым коралловым песком. Там и сейчас накатывают волны, бегают крабы, шумят пальмы. А в прозрачной воде видны прекрасные раковины. Кому что, Генри. Кому что… Картина эта всегда передо мной.
Слуга принес нам ужин. Зажег свечи. В камин добавили угля. И запивая паштет хорошим английским элем, я думал, припоминал и собственные путешествия, казавшиеся теперь далекими и легкими. Как удивительна человеческая судьба! Можно ли, с точки зрения здравомыслящего, ради каких-то пусть очень редких и красивых существ: жуков, бабочек, птиц, орхидей ехать на край света, рисковать жизнью, всем, что у тебя есть, забираться в такие дебри, что жутко вспомнить, годами жить там, томясь тоской по близким, по Англии, по ее милым сердцу пейзажам, дорогам, дубам, лугам и фермам под черепичными крышами, даже по прохладным ее дождям и ветрам, но все-таки терпеливо изучая тот чуждый и роскошный мир всесильного Творца, который дарит нам наслаждение в его открытии. И еще я думал, что, живя теперь дома, в Англии, я так же, как мой друг, подчас с тоской вспоминаю те далекие страны, моря, леса и острова. Как странно устроен человек, и особенно натуралист. Его стремления к познанию безграничны.
