Владислав Бахревский - Футбол

Я с радостью взвалил на плечи сетку с тремя мячами.

Мы пошли на аэродром — так называлось поле за городом, которое и вправду было аэродромом во время войны. Уходили с глаз долой, чтоб втайне от Мурановской улицы разучить коварные удары по мячу и хитрые финты.

Тренировка была у нас взаправдашней. Мы гнали мяч змейкой, между колышками. Били с лета. Пасовали мяч друг другу головами. И наконец вся команда била по воротам Коныша тремя мячами, а мне доставались только пропущенные и пробитые мимо. Я не горевал. Я ведь тоже бил по мячу из-за ворот.

И Коныш сжалился надо мной.

— Теперь потренируйте его, — сказал он, усаживаясь на землю.

Это значило, что подавалы у меня не будет: за пропущенными и пробитыми мимо мячами бегать мне, но я был на все согласен. Лишь бы так тренироваться, как тренируются настоящие футболисты.

— Завтра все на «Химик», — объявил Коныш. — Приезжает московский «Спартак».

Я возвращался с тренировки вполне счастливый: у нас все было как в настоящей команде. Мне одного только недоставало — дружбы с Конышем.

Друг — это все счастье жизни, все ее беды — пополам. Беда пополам — вдвое меньше беды: на четырех плечах нести ее. Радость пополам — вдвое больше радости: за себя хорошо и за друга хорошо. Да только вот переезжали мы часто, не успевал я найти друга.

Замирая сердцем, я шел рядом с Конышем и выжидал мгновения, чтобы сказать ему мой пароль. Так дошли до его дома. Коныш со всеми попрощался, и все стали расходиться, и я сделал вид, что ухожу, но сам тотчас кинулся назад и нагнал Сережку на лестнице — он жил на втором этаже.

— Ты что? — удивился Коныш.

— Скажи, — спросил я его, — только сразу, не задумываясь: ты смог бы — как Зоя, как Гайдар?

По лицу Сережки поплыла его улыбочка, но вдруг замерла.

— А ты бы смог?

— Смог!

— Ну и я бы смог.

— А ты за какую дружбу между мальчишками и девчонками? Я за такую, как дружили Тимур и Женя.

— И я за такую.

— Сережка! — возликовал я. — Значит, мы заодно. Давай дружить.

— Мы и так дружим.

— Нет, давай дружить по-настоящему. Чтоб совершать большие дела. Давай организуем тимуровский отряд.

— Давай. Придут завтра ребята на тренировку, вот и организуем.

Так равнодушно! О таком деле! Нет, это не мой друг, которого я жду от жизни. Но эту мысль я утаил от самого себя. Надеялся. Я всегда надеялся до последнего мгновения.

Чтоб не пропало все дело, я должен был стать командиром, я знал, за что хочу бороться, но хозяином всех трех футбольных мячей был Сережка.

— Нет, давайте проголосуем тайно! — настаивал я. Говорил, а в голосе булькали слезы: знал — дело мое пропащее.

Мы написали записки, и я на своей написал: «Ходунов», чтоб у Коныша поменьше было сторонников. Нас было восемь человек. Когда развернули записки — семеро проголосовало за Коныша. Сам он тоже голосовал за себя.

— Какие будут приказания? — деревянным голосом спросил я, вытягиваясь перед командиром.

Сережка засмеялся:

— Идите отпрашивайтесь у матерей, на футбол на машине поедем.

Мы ехали в кузове полуторки. Булыжная, очень плохая дорога шла над рекой Свирелью. Потом проехали мимо фабрик, мимо химического завода. Показался дощатый забор стадиона. Первого стадиона в моей жизни.

Мы прошли с Сережкиным отцом бесплатно, через служебный вход.

Трибуна была одна, но с Сережкиным отцом нас и на трибуну пустили, разрешили сидеть на ступеньках центрального прохода в раздевалку.

Футболисты прошли мимо нас так близко, что их можно было потрогать.

Я болел за «Спартак» и растерялся: вот они, мои любимые футболисты, которых я знаю по номерам, по именам, знаю рост каждого, год рождения, знаю число забитых ими голов. Но сам-то я теперь — «Химик».

Футболисты разминались, били по воротам, перекидывали мяч друг другу, а я, вместо того чтобы запоминать, что и как они делают с мячом, оцепенел. Придет время, и мне придется выйти на поле против ребят Мурановской улицы. А ведь я мурановский, и это они первыми приняли меня в свою команду. Мне вспомнился Андрий, сын Тараса Бульбы. Изменник. Андрий выезжал из города сражаться с казаками в красивой одежде, но ведь и я буду стоять в воротах термолитовцев, потому что мне понравилась их форма.

— Смотри, как Сережкин дядька ловит мячи! Намертво! — толкнул меня Ходунов.

Это я углядел. Пушечный мяч, пробитый по центру ворот, вратарь поймал играючи. Прижимая локти к животу, согнулся и ладонями и подбородком захватывал мяч в замок.

Сережка тоже умеет так ловить, от меня мячи отскакивают, как от стенки. Тренироваться нужно.

Матч начался, а у меня в голове все еще крутился на резвом коне Андрий, и паночка махала ему из окошка расшитым платком.

«Все это неправда, — сказал я себе. — Мурановские ребята — за Квакина. Они грабят сады и огороды. А я за Тимура. Я против несправедливости».

И тут спартаковский вратарь вытянулся в ниточку и достал мяч из нижнего угла. Я захлопал.

— Ты чего?! — Сережка Коныш глядел на меня так, словно первый раз видел. — Это же наши били!

— Но это был очень трудный мяч. А вратарь взял.

— Ну, ты даешь! — У Сережки на губах заиграла его улыбочка. — Может, и «Красному знамени» будешь хлопать?

— Если вратарь возьмет одиннадцатиметровый, буду! — сказал я упрямо.

— Он за справедливость, — определил Ходунов.

«Спартак» победил, но счет получился благородный — 3:2.

— Хорошая тренировка перед встречей с «Красным знаменем», — говорили болельщики «Химика».

Мы опять ехали на полуторке. Набился полный кузов народу. Меня оттеснили к заднему борту, поднажали, и я, запрокидываясь так, что свело поясницу, на одних ногах удерживал толпу пьяных мужиков и парней: тронется машина — и я погиб. Сил нет держаться, и закричать никак не мог догадаться. Машина тронулась. Толпа откачнулась к кабине, и я, не дожидаясь ответной волны, выскочил на ходу из кузова.

Пешком долго, зато жив. Правду сказать, я любил остаться вдруг с самим собой. Шел вдоль Свирели, разведя руки, и казался себе ласточкой. Облака надо мной то вспыхивали, как февральский снег, то меркли. И когда они меркли, я чувствовал на лице холод, и погасшая земля, в мгновенье поскучнев, становилась большой, чужой, враждебной, и мне было видно, какой я маленький и никому здесь не нужный: ни бесконечным лугам за рекою, ни реке, по которой бежали волны, похожие на стальную стружку, ни серым облакам, ни поселку из длинных двух- и четырехэтажных домов из темно-красного вечного кирпича. Длинные ряды окон, будто шеренги солдат, а может быть, надсмотрщиков, уже издали впивались в меня бесчувственными глазами, словно я в чем-то был повинен. Но солнце, как метлой, смахивало вдруг серое наваждение, тепло устремлялось на землю, спешило успокоить: лето еще не кончилось. И луга за рекой — богатырское поле — манили в свои сине-зеленые дали; в реке, забитой золотыми сугробами облаков, открывались бездонной голубизны пропасти; ласточка моя летела в эту глубь, а может, ввысь. И только сердечко у нее сжималось. И только клювик, раскрытый от удивления, хватал свежий ветер. И она, размахнув крылья, кружилась на одной ножке, чтобы упасть на землю, на спину и лежать, раскинув руки, принимая весь мир. Впрочем, на одной ножке крутился уже я сам, и это я падал в траву, объявляя всему белому свету, что он — мой.

Когда в очередной раз пролилось с неба, из голубой проталины, золотое тепло, окна рабочих казарм засветились: каждое поймало свое солнце, я осмелел и, сокращая дорогу, пошел через поселок.

Казармы меня пугали, но и притягивали к себе. Мне всегда хотелось жить среди многих людей, а жили мы где-нибудь в глухомани, да еще и на отшибе, потому что на отшибе чаще всего и пустуют дома.

Я шел мимо казарм. На лавочках под окнами сидели старушки. Я вглядывался в зияющие черные дыры казарменских раскрытых дверей, но ничего не мог разглядеть и потому решился на удивительный для себя поступок — войти в эти двери.

Сделал вид, что тороплюсь, что у меня дело. Прошел мимо старушек, поднялся по кирпичным ступеням и вошел в темноту. И дрогнул. Где-то очень далеко, как на краю тоннеля, зияло пятнышко света. Чтобы меня не остановили, я пошел во тьму. Глаза скоро привыкли, и я увидал, что иду коридором со сводчатым потолком. Через каждые три шага с двух сторон двери — два бесконечных ряда дверей. Вдруг поворот. Я повернул и очутился на кухне. Огромная печь, длинные столы. Шмыгнул назад и, так никого и не встретив, вышел из казармы, деловито прошествовал мимо старушек, свернул за угол и только тогда пустился наутек.

За фабричным поселком до самого леса шли картофельные поля. Когда я одолел огороды и вошел в город, зубчики соснового бора уже отпечатались черным на красном закатном небе.