Федор Кандыба - Сестры Горские
Все же Лена, чтобы окончательно успокоить партнеров, а еще больше собственную совесть, взяла у Раи выигранный шоколад разделив его на одинаковые кусочки, угостила всех присутствующих.
— Ловко сделано! — засмеялась жена профессора. — Вот кто мне действительно нравится. Такие девочки что угодно устроят, к ним не подкопаешься!
Профессор промолчал и нахмурил брови. Действительно, от таких девочек можно было ожидать многого. К тому же он, вероятно, вспомнил приключение с Эдуардом, очутившимся в его автомобиле, узнал теперь, чьих рук это было дело, и понял, что его ждет еще немало сюрпризов и неожиданностей от девочек, рядом с которыми придется жить все лето…
* * *Рая и Лена возвращались домой с богатой добычей. Они несли двух голубей, нож со штопором и шилом, маленького серого котенка и одну шоколадку, оставленную для Шуры, Жени и матери. Канарейку Лена вернула назад ее прежнему владельцу, увидев, как дрогнули у того губы, когда он отдавал клетку.
— Знаешь, Рая, как хочешь, а мне все-таки неловко было брать наши выигрыши… Будто мы из-за этого устраивали состязание, — заметила Лена.
— Ничего, ничего! Пусть знают, как говорить, что Горские трусливы. Ты тоже рисковала синицей, ящерицей и лягушкой, — отозвалась Рая, которой принадлежала мысль о заключении пари с маловерами.
5. Профессор и мышеловка
Поглощенные турниром сестры не заметили, что профессор и его жена смотрели на них из окна. Это, несомненно, несколько испортило бы им настроение и уменьшило радость победы. Профессора они не любили.
В доме, где жили Горские, профессор Кранцев поселился недавно, и его еще мало знали.
Сестры могли о нем сказать лишь то, что у него свой автомобиль и что владелец этого автомобиля достаточно неприветливый и вспыльчивый человек. Они немного побаивались профессора и были настроены к нему враждебно за грубое обращение с Эдуардом.
Рая, влюбленная в автомобили, разумеется была готова на что угодно, лишь бы установить дружеские отношения с хозяином легковой машины. Но, к сожалению, это было абсолютно невозможно. Для этого не было никакой почвы, никаких оснований. Все складывалось так, что рассчитывать на какое-либо сближение не приходилось. Девочки знали, что своим шумом и криком они беспокоят профессора и мешают ему работать.
Чувствуя себя виноватыми перед профессором, сестры решили, что он относится к ним недоброжелательно, и дружно отвечали ему тем же, наделяя его всеми неприятными и страшными свойствами, которые только приходили им в голову, тем более что этот солидный пожилой человек действительно внешне казался несколько суровым и неприступным.
Александра Михайловна Горская знала о профессоре несколько больше. Она часто слышала его имя на заводе. Ей известно было, что Кранцев — видный ученый, известный специалист в области дизелей и их применения в сельском хозяйстве. Однако и на заводе имя профессора Кранцева было окружено некоторой таинственностью. Мало кто знал, что́ он делает в своей лаборатории, вход в которую был строго воспрещен.
Квартира профессора, находившаяся под квартирой Горских, выглядела тоже не совсем обычно. На полу в светлом и просторном кабинете лежала большая тигровая шкура — возможно охотничий трофей времен молодости профессора, так как на одной из стен висели охотничьи ружья, а над ними были прибиты оленьи рога с надписью: «Никольск-Уссурийск. 1900».
Кабинет был разделен на две половины, которые очень отличались одна от другой, и трудно было представить, что они принадлежат одному человеку.
Первая половина — та, где перед большим кожаным диваном лежала тигровая шкура, — была своего рода домашним музеем. Здесь висели фотографии, казавшиеся иллюстрациями к приключенческому роману.
На одних, еще молодой, Кранцев шел с ружьем, в тропическом шлеме между пальмами и лианами Цейлона, на других карабкался на памирский ледник в одежде альпиниста и с ледорубом в руках, на третьих сидел в компании красивых молодых женщин на палубе океанского парохода, мчался на собаках через снежную пустыню, стоял на улице Нью-Йорка, застроенной небоскребами, или же, полуголый, греб большими веслами, сидя со смеющимися неграми, в длинной и узкой лодке…
Рядом с письменным столом, на котором разноцветные тропические раковины заменяли пепельницы, стоял шкаф, полный разнообразных и удивительных вещей. Там была ржавая модель какой-то машины, бронзовый сухощавый египетский бог, зуб мамонта, привезенный из Австралии, китайская трубка для курения опиума, корень женьшеня, похожий на сморщенного человечка… Все говорило о том, что хозяин этих вещей много путешествовал и немало видел в своей жизни.
Вторая половина кабинета выглядела очень просто. Рядом с книжной полкой, закрывавшей почти всю стену, стояли два стола: один чертежный, а другой письменный, на котором были навалены рукописи, справочники, какие-то инструменты, счетные линейки, чертежи и технические фотографии. Свободным от всего этого на столе было лишь место, где стояли фотографии жены и дочери и лежала толстая записная книжка, исписанная цифрами.
В эту часть кабинета вход воспрещался даже жене профессора, прожившей с мужем уже тридцать пять лет. Профессор сам подметал здесь пол, вытирал раз в год пыль и всегда носил с собой ключи от стола.
Жизнь жены профессора, Анны Павловны, вообще была достаточно сложной. Так, например, неизвестно почему, ей категорически запрещалось не только входить, но и заглядывать в задернутый занавеской угол между книжной полкой и стеной, где, как она хорошо знала, потому что, несмотря на запрет, ежедневно делала уборку в кабинете, лежали: гири и другие спортивные принадлежности.
Если бы было с кем поделиться, жена профессора, вероятно, пожаловалась бы, что за последние годы характер ее мужа резко ухудшился. Он мало разговаривал даже с ней; много работал, иногда по месяцу не отрываясь от своих книг. А когда он работал, лучше было его не трогать.
В тот вечер, когда во дворе происходил турнир водоплавающего с парнокопытным, профессор был не очень занят и настроение у него было неплохое. Поэтому он спокойно глядел вместе с женой на дворовые события и остался у окна, даже когда турнир закончился и ребята разошлись.
Смеркалось. Небо из синего превратилось в фиолетовое, и на горизонте один за другим загорались и начинали мерцать огни большого города, на окраине которого был расположен тракторный завод и заводской поселок.
Изменчивый теплый ветерок, насыщенный запахом свежей земли и первой зелени, доносил то тихое ритмичное гудение гиганта-завода и звон трамваев, идущих в город, то мечтательные весенние песни лягушек в недалекой речке, то гудки паровозов с железнодорожной станции.
Жена профессора с удивлением заметила, что ее мужу не хочется возвращаться к письменному столу. Неужели на него, так же как и на нее, повлиял этот теплый весенний вечер?
А ей стало почему-то грустно. Она чувствовала, что стареет, и вот так в сумерки все чаще подступало к ней чувство одиночества. И, казалось, его еще острее подчеркивала эта веселая, беззаботная весна, которая тысячами голосов и запахов врывалась в раскрытые окна и приносила воспоминания о далеком прошлом.
Вспоминалась молодость, далекие путешествия и экспедиции, в которых она принимала участие вместе с мужем, тогда молодым инженером; маленькая дочка Валентина, забавно коверкавшая слова…
Быть может, на жену профессора так подействовали веселые выдумки этих живых и ловких девочек с их поросенком и гусем? Она снова вспоминала свою дочь Валентину, теперь уже врача, жившую в Ленинграде с мужем и сыном, единственным внуком профессорши — Валей.
Вот если бы Валя был здесь, он, конечно, принял бы участие в организации турнира и, наверное, перехитрил бы этих ловких девчонок. Она была очень высокого мнения о внуке, о его сообразительности, способностях и силе.
— А как там поживают наши Валентины в Ленинграде? — вздохнула она, прервав молчание.
Семья дочери профессора Валентины Петровны называлась семьей Валентинов. Профессорша много смеялась, когда ее дочь вышла замуж тоже за врача и тоже за Валентина. А когда у них родился сын, она сама посоветовала назвать его Валентином.
— Вам все равно терять нечего, — сказала она, — где двое, пусть уж будет и третий.
Эта семья Валентинов была единственной родной и близкой профессору и его жене. Родных у них больше не было, почти не было и друзей.
— Как там наши Валентины? — задумчиво повторила профессорша. — Родители все бегают по клиникам, а бедняга Валя хворает. Ведь его даже освободили от занятий в школе до самой осени. Как он теперь себя чувствует? Климат в Ленинграде все-таки не слишком хороший…
— А писем все нет, — наконец подал голос профессор.
