Геннадий Михасенко - В союзе с Аристотелем
«Если бы я был маляр, — думал Юрка, — я бы покрасил стены в другой цвет, в светло-красный… Нет, в светло-зеленый, чтобы как в лесу было, красиво… Или лучше в светло-голубой, как будто в воде, на дне морском». И тут Юрка спохватывается, что стены покрашены именно в светло-голубой. Не смущаясь, он фантазирует дальше. «Если бы я был плотником, я бы сделал не такой шкаф, а пониже, чтобы можно было достать до самой верхней полки, и в каждом отделении сделал бы дверку. И расширил бы шкаф, чтобы портальный кран мог свободно ездить по нему… Если бы я был ученым, я бы сделал спутники не такими…» Мальчишка сосредоточил все свое воображение на спутниках, но ничего не придумал. Спутники должны быть именно такими, круглыми или в виде пули, с рогульками.
Портальный кран мальчишки на следующий день не принесли. Юрка уговорил друга не спешить: пока тянется вся эта волынка со сборами, кран примелькается, и к открытию будет уже не то впечатление. Действительно, со сборами экспонатов проканителились, и выставку оформили только через неделю.
Портальный кран произвел в классе настоящий фурор. Его поставили на шкаф, точно на плотину. Так и казалось, что сейчас он самостоятельно двинет стрелой и покатится, и откуда-нибудь хлынет вода, чтобы дополнить картину. А возле шкафа на столе и на подоконниках разложили другие изделия. Фомка притащил копилку деревянную. Она красовалась среди пластилиновых человечков на столе.
Кто-то оповестил учителей о выставке. Те пришли гурьбой, знакомые ребятам и незнакомые, и стали разглядывать экспонаты. Один лысый и в очках сказал, показывая на портальный:
— А знаете, поразительно! Я был на строительстве, видел. Копия! Где этот вундеркинд?
Никто не показал на Валерку, очевидно, из робости перед учителями, но сам Валерка, стоя в отдалении, закусил нижнюю губу и покраснел.
Когда все чужие разошлись, Галина Владимировна сказала:
— Простите, ребята, но я не ожидала такого результата. Как все здорово!..
После уроков ребята еще с полчаса торчали в классе.
— Неправда, что все хорошие, — проговорил Юрка, когда они с Валеркой вышли наконец в коридор. — Есть ерундовые.
— Конечно, есть.
— Например, пластилиновый гриб — чепуха. Я за вечер могу десять таких мухоморов слепить.
— Ну, уж не десять, — усомнился Валерка.
— А что? Хвать — пенек, хвать — шляпа, хвать — шляпа на пеньке, и гриб готов. Только сверху вдавить еще красненькие веснушки — и будет мухомор.
— Я не пробовал из пластилина делать, не знаю, как это.
— Или Фомкина копилка. Фу-у! Я таких тысячу штук за вечер сколочу. Раз — гвоздь! Два — гвоздь!
— А ты заметил, что гвоздей в ней нету?
— Ну, клеем.
— И клея не видно.
— А что же там?
— Там как-то хитро устроено, как-то собрано.
— Все равно! Кто же копилку на выставку тащит? Вот портальный — это штука! Пусть вот Фомка попробует сделать портальный или «Хоккей»! А то — копилку!
Валерка хотел возразить, что «Хоккей» да и портальный не так уж сложно делать, но тут мимо проходил Фомка. И Юрка, придержав его, нарочито таинственно спросил:
— Почем ягода? Беру тыщу стаканов.
Лукин отпрыгнул и ответил:
— Штанов не хватит!
— Фомилка-копилка!
— А ты — нижний бьеф!
— Помолчи, барыга!
Выскочив на улицу, Фомка крикнул:
ГайворонЛовил ворон.ГайворонЛовил ворон.
— Противоза! — проворчал Юрка. — Вот пойдем на экскурсию, я его сброшу вниз, в самую эту, где клокочет.
Валерка улыбнулся — его никто никогда не обзывал.
Впереди шла Катя Поршенникова. Она жила дальше всех от школы — почти у насыпи. Юрка предложил догнать ее, не зная зачем. Но, когда догнали, вопрос вдруг выскочил сам:
— Ты чего это в субботу не была?
Катя, замедлив шаги, хотела отстать от ребят, но они тоже сбавили ход. Тогда она ответила:
— На укол ходила.
— Ну и что? Не миллион же уколов, чик — и готово. В руку или под лопатку?
— И не в руку, и не под лопатку.
— А куда?
Катя опустила глаза.
— А-а, — сказал Юрка. — Так бы сразу и сказала, что сидеть нельзя.
— Теперь каждую субботу — на укол.
— Противная штука, — заметил Валерка.
— Болеешь, значит. А что у тебя: воспаление сапога или разрыв портянки?
Девочка промолчала и еще более замедлила шаг.
— Ладно, — сказал Юрка. — Пошли. Пусть пропускает занятия — ей же хуже. Вот останется на второй год — узнает. Конечно, заболеешь, если будешь такой тюхой…
Сквозь мальчишескую резкость и непримиримость пробивалась жалость, но так смутно, так робко, что Юрка и не осознал этого.
Глава четвертая
ЧТО ТАКОЕ „БОЛОТЦЕ”?
К великой Юркиной радости, дома оказался Аркадий. Он только что вернулся с практики и теперь умывался, раздевшись до пояса. На столе стояла глубокая чашка с дымящимися варениками. Василиса Андреевна что-то рассказывала, спуская в кипящую воду новую порцию вареников.
Юрке хотелось кинуться и потормошить Аркадия, но получилось почему-то так, что братья только со сдержанными улыбками посмотрели друг на друга, потом Аркадий протянул ладонь, Юрка тоже.
— Ну, как дела?
— Голова еще цела.
— Тогда давай к столу… Ну, мам, продолжай!
— Вы уж больно холодновато встречаетесь, — заметила Василиса Андреевна. — Что тот, что другой. Уж не целуетесь, так хоть обнимитесь.
— Хм, — сказал Юрка, улыбаясь и стараясь оставаться серьезным.
— Ничего, — заметил Аркадий. — У нас с ним наверняка все горячее впереди. Да ведь, Юр? Новостей гора?
— Конечно.
— Ну вот. Аркадий накинул рубаху и сел к столу. — Ну, дальше. Юрк, послушай, что с мамой сегодня в вагоне произошло, какая встреча. Ну, ну…
— Ну в разговоре-то что-то о войне и упомянули — дескать, не приведи ее господь. Тут старушка вдруг и говорит, мол, мы от капиталистов ждем войны, а война-то с другого конца придет, сверху, с неба. Я аж вздрогнула! — продолжала Василиса Андреевна прерванный рассказ.
— Это что, опять сон? — спросил Юрка.
— Какой сон? На остановке женщину встретила, — недовольно пояснила мать. — Сон… Ну, это я ее: не от Христа ли, мол? От него, говорит, от Христа. И с силой так говорит. Маленькая да сухонькая, а сказала о Христе, как выросла, с такими тонкими, злыми губами. Как же, это от Христа, я спрашиваю, когда его распяли юды еще в какие времена. А он, говорит, сызнова воскреснет. Воскреснет и уничтожит всех, кто не ждет его. Батюшки! И начала мне страсти описывать, кто как погибнет, в каком огне, да кто как выживет, да что еще после этого будет… Сперва я было уши развесила и гляжу на нее во все глаза, как на пророчицу, а как начала она городить да нагораживать, смекнула я, что старушонка-то помешана. Спасибо, электричка пришла, думаю — отвяжусь. Так нет, старуха впереди меня аж лезет и сверху вот этак к моему лицу склоняется да шепчет: «Миградимон! Миграмидон!»
— Может, Армагеддон? — спросил Аркадий.
— Может. А может, еще как — не помню, но слово этакое, с жутью… Юрка, ты не нажимай на вареники-то сильно. Дай Аркаше поесть, с дороги.
— Ты, мам, брось эту политику… Рубай, Юрк, вовсю. Что я голодный что ли?
Василиса Андреевна ничего не ответила, но, когда Юрка глянул на нее, чтобы решить, как все же ему поступить: продолжать ли уплетать вареники за обе щеки или умерить свой пыл, мать ему украдкой погрозила, строго поджав губы, мол, воздержись, и тут же продолжила:
— Ну, я это в тамбуре осталась, думаю: пройдет пророчица в вагон, сядет. А она этак сбоку в тесноте-то припала и, пока мост шумел, все говорила и говорила что-то. И сошли вместе — свои, дескать, тут живут. А я помалкиваю, только думаю, что это за старуха такая. На помешанную вроде не похожа. Осмелела да и говорю, что, дескать, я сама Христа почитаю, спасителя, а чтоб верить во все это — не верю. А ты, шепчет, верь, верь — спасешься, и сама спасешься, и детей своих спасешь, и опять этот Миграмидон. И в переулок свернула.
— Армагеддон, Это смертный суд — война, которая якобы произойдет по воле Христа, — сказал Аркадий. — Старушка твоя — сектантка, рьяная. Видно, почти сестра твоя во Христе.
— Храни господь! Я о здравии молюсь.
— А она — за упокой. Но обращаетесь-то вы к одному — Иисусу… Не зря она к тебе подсела. Рыбак рыбака видит издалека.
— Интересно, — заметил Юрка, откладывая наконец вилку. — Ну, и как ты, мам, будешь спасаться?
— Да уж как-нибудь спасусь. Пятьдесят лет, слава богу, спасалась, десяток еще сберегусь… Аргимидон. Ерунда ерундой, а в голове засело.
— А что, это было бы неплохое мероприятие — второе пришествие Христа, — проговорил Аркадий. — Повозили бы мы его по стране, как принца показали бы кое-что да и агитнули бы в пользу коммунизма. И ручаюсь, отрекся бы Иисус от своего сана, скинул бы терновый венец и обозвал бы своих поклонников дураками… Во всяком случае, к неописуемому счастью православных, на земле учредилась бы еще одна пасха — наслаждайся, не хочу!
