Владислав Крапивин - Наследники (Путь в архипелаге)
— Петров, ну ты чего? Ведь ты же правда сам полез! Вот… — Он подобрал у плинтуса брызгалку, поднял на ладони. Его глаза жаждали справедливости, и была в них дурацкая надежда, что Гошка-Петенька сам восстановит истину.
— С-скотина, — выдохнул Егор.
Венькины глаза сузились. Все-таки это был уже не тот Ямщиков, что в прежние годы.
— Вляпался, а теперь бочку катишь на маленьких?
На лице учительницы сменилось выражение. Брови сломались, поползли вверх.
— Ах, это Петро-ов! Тот самый… Наверно, думаешь, что если папа занимает посты, тебе можно все.
Егор на нее не смотрел. Смотрел на Веньку. Тот не опускал глаз. Улыбался.
— Ну ладно, редакторская крыса, — отчетливо сказал Егор, и боль под ребрами убавилась. — Быть тебе живым-здоровым сегодня только до последнего звонка. Попомни, детка…
Повернулся Егор и пошел. Вернее, не Егор уже, не Гошка-Петенька, а только взвинченный, напружиненный Кошак. Тот, что не прощает обид. Жизнь обрела смысл. Были теперь планы и цель. Наплевать на уроки, Роза покричит и умолкнет. Главное сейчас — застать дома Копчика (хорошо, что он со второй смены).
К счастью, гардеробная была не заперта. Кошак прорвался мимо вопящей технички Шуры, которая знала одну задачу: никого не пускать к вешалкам до конца уроков. Рванул с крюка куртку. Выскочил на улицу, забыв сменять кроссовки на сапоги…
Эвакуатор
По дороге от вокзала Михаил держал Мартышонка за руку. А Димка шел сам по себе, рядом. Когда миновали вокзальную площадь и вышли на улицу Кирова, Мартышонок бежал. Сделал он это с умом, четко, ничего не скажешь. До последнего момента притворялся он раскисшим, послушным и будто даже заболевшим, потом потерся щекой о рукав шинели, поднял на Михаила печальную обезьянью мордашку и тихо попросил:
— Дядя Миша, купите мороженку, а?
Михаил (раззява, шляпа, глупее последнего салаги) размяк от неожиданной этой доверчивости и ласки, шагнул к киоску, ослабил пальцы… Мартышонок выдернул руку, сиганул через газон к отходившему от остановки автобусу. И все. Привет…
И как назло — ни одной машины, чтобы остановить, выдохнуть водителю: «Друг, выручай», догнать автобус на маршруте… Да и на каком маршруте? Даже номер не успел заметить. И растворился в городе с миллионом жителей Антон Мартюшов, тысяча девятьсот семьдесят второго года рождения, учетно-статистическая карточка четыре тысячи триста один, ученик четвертого класса «В» школы номер тридцать три, четыре побега из дома, участие в краже, курит, знаком со спиртными напитками, направляется после очередного побега по месту жительства.
В первый миг Михаил машинально вцепился в Димкино плечо — чтобы и этот не сбежал! Потом беспомощно плюнул. Представил в полном объеме все хлопоты и последствия. Сразу же заболела спина. И он сделал самое нелепое, что можно было сделать в таком положении. Оттолкнул Димку.
— Беги и ты… Свиньи вы все-таки…
Димка покачнулся, отступил на шаг. Круглое неумытое лицо его было по-настоящему испуганным.
— Михаил Юрьевич, а что теперь вам будет?
— А черт его знает, — искренне сказал Михаил. — Скорее всего, попрут со службы, причин уже хватает…
Он вдруг почувствовал такую усталость, что вполне серьезно захотелось лечь в бурую, увядшую траву газона, подложить под щеку фуражку и натянуть на голову шинель… Погонят — ну и плевать. Сам уже не раз думал о рапорте: «Докладываю, что, убедившись в полной бесперспективности такого рода деятельности и не считая себя…» Ну и тэ дэ… Но в любом случае сперва надо найти Мартышонка. А где? Как?
— Что будет мне, — сказал Михаил заморгавшему Димке, — это, в конце концов, не ваше цыплячье дело. А вот что будет с ним? Опять пойдет по подвалам и подворотням? Сгинет ведь в конце концов!
Он говорил, даже кричал, так, будто от Димки что-то зависело. А тот вдруг сказал, бледнея и запинаясь:
— Михаил Юрьевич… Я знаю, где он будет прятаться.
— Что?!
Димка быстро кивнул и опять поднял глаза. Симпатичный такой пацаненок, замурзанный, но на лице еще нет печати бродяжничества и детприемниковской жизни.
— Только вы меня в интернат не сдавайте, ладно?
— Ты что, меня купить хочешь, что ли? — сумрачно сказал Михаил.
— Но вы же обещали!
— Вот именно. Еще в Среднекамске договорились: не в интернат, а к матери. Что ты снова трепыхаешься?
Димкины глаза вдруг налились слезами — будто жидкие стеклышки в них вставили.
— А вы… ей тоже скажите… Чтобы в интернат больше не отдавала, хорошо?.. А то я все равно опять убегу! Хоть куда!
Михаил сдержанно проговорил:
— Ты мне что-то про Мартышонка сказать хотел… Или наврал?
Димка мазнул по глазам пыльным рукавом куртки.
— Поедемте…
Сеял серый дождик, шинель постепенно набухала. Они ждали автобус довольно долго. Потом долго ехали. После этого Димка вел Михаила по улицам с облупленными старинными особняками и кривыми домишками. По пустырям с ломким, сухим бурьяном.
Пролезли в щель забора (Михаил еле протиснулся, цепляясь пуговицами и сумкой). Забор огораживал фундамент снесенного дома. Густо стоял увядший репейник — жесткий и прочный.
— Он, наверно, там, в бункере, — прошептал Димка уже без прежней уверенности.
— Где?
— Ну, так называется…
Продрались сквозь заросли. Димка показал гнилую деревянную крышку люка. Видимо, вход в погреб. Заметно было, что крышку недавно поднимали. Михаил поднял ее опять, отбросил. Пахнуло земляным воздухом, холодной гнилью. Фонарик у Михаила всегда был при себе. Михаил посветил в квадратную черноту.
— Антошка… Мартюшов…
Никто не ответил, конечно, а Димка за спиной робко сказал:
— Спускаться надо… Там закоулки всякие.
Михаил и сам понимал, что надо спускаться. А лестницы не было… Нет, была! Фонарик высветил ее внизу. Хлипкая, косо сбитая из брусьев лесенка валялась на полу. Может, кто-то убрал ее нарочно? Чтобы отрезать путь погоне?
Михаил взял в зубы кольцо фонарика, спустил в люк ноги, потом повис на руках. Прыгнул. Охнул от боли в спине. Протянул вверх ладони, сказал Димке «давай», принял его на руки.
Посветил вокруг. В длинном «бункере» были заметны следы обитания: стол из бочки и досок, драная тахта, полуразобранный мопед… На столе как-то насмешливо выделялась среди убогости изящная стеклянная пепельница с раздавленным окурком.
Дальний угол отгорожен был развалившимся шкафом и грудой фанерных ящиков. Кто-то еле слышно трепыхнулся в этом укрытии.
— Мартышонок, — негромко позвал Михаил. — Вылазь давай, хватит уж… Ну?
Существо за ящиками будто умерло. Тихо чертыхаясь и постанывая (спина болела все сильнее), Михаил отшвырнул пару ящиков, перелез через остальные.
Мартышонок скорчился в земляном углу, закрылся локтем от света фонарика.
— Тошка… Ну ты чего, глупый? — сказал Михаил, давя в себе жалость и раздражение. — Ладно, вставай. Пошли…
Мартышонок, не открывая лица, вдруг заколотил твердыми каблуками по гнилым половицам.
— Не пойду! Гнида! Мент паршивый! Уходи, гадина!
— А ну встань! — рявкнул Михаил. — Иди сюда!
— Сам иди в… — и маленький Мартышонок увесисто выдал Михаилу, куда тот должен идти. — Не подходи, убью! Кусать буду!!
— Ну-ка, подержи… — Михаил отдал фонарик испуганно дышавшему Димке. Шагнул к Тошке, поднял его за шиворот. Мартышонок пискнул, обвис, как тряпичная кукла. Михаил расстегнул на нем куртку, задрал на животе длинный свитер, рывком выдернул из петель Тошкин ремешок. Отодвинул Мартышонка к стене.
— Расстегни штаны.
Рожица Мартышонка собралась в горсть и будто совсем исчезла, остались только два блестящих испуганных глаза и черный округлившийся рот. И, не закрывая рта, одним горловым дыханием, Тошка сипло сказал:
— Не надо… Я больше не буду. — Он съежился, держась за живот. — Дядя Миша, не надо… Не буду…
— Михаил Юрьевич, не надо, — плачуще сказал Димка.
Ненавидя себя, и всю свою жизнь, и этого скорченного Мартышонка, и давясь от жалости к нему, и презирая себя за все, что происходит, Михаил выговорил:
— Дур-рак. Что ты не будешь? Бегать не будешь? Это уж точно… Расстегивай и срезай пуговицы… Он отыскал в кармане и бросил Мартышонку складной ножик. — Ну! Живо!
Потом он взял у Димки фонарик и светил Мартышонку, пока тот суетливо отпиливал тупым лезвием пуговки на брючной застежке. И, когда дело было сделано, угрюмо произнес:
— Теперь бегай. В расстегнутых портках далеко не удерешь… Да пуговицы-то положи в карман, пришьешь потом, чучело…
Мартышонок то ли посапывал, то ли всхлипывал тихонько. Михаилу было тошно. «Пуговичный» способ он использовал первый раз. Раньше ругался и спорил, когда слышал о таких случаях от других эвакуаторов. А ему говорили, что поживешь, мол, поработаешь, и романтические твои перышки пообмакиваются в грязь и полиняют. Романтических перышек никогда у Михаила не было, знал, на что идет, с самого начала. И умел с пацанами как-то ладить, даже с самыми отпетыми. А сегодня — вот…