Илья Туричин - Закон тридцатого. Люська
— Но не менторы, а добрые друзья, советчики.
— Совершенно верно. Но когда мне секретарь райкома дает совет, я его выполняю, как директиву.
— И у вас нет своей точки зрения?
— Если я не ошибаюсь, я вам изложил свою точку зрения.
— Благодарю.
— И прошу обдумать поднятый мною вопрос. А на урок к Александру Афанасьевичу схожу, поскольку вы мне посоветовали.
— Полагаю, что решение ваше несколько запоздало. Александру Афанасьевичу осталось девять дней до пенсии, и состояние здоровья его таково, что лучше ему взять больничный лист. И отдохнуть.
Петр Анисимович ушел.
Фаина Васильевна налила из графина воды в стакан, но, так и не пригубив, отодвинула его в сторону и долго еще сидела неподвижно, глядя в одну точку.
В субботу вечером, как обычно, — отправились на каток. В раздевалке было полно. У гардероба стояла веселая суетливая очередь. На скамейках тесно, словно куры на коротком насесте, сидели парни и девчата.
Пахло кожей, дымом, паленой шерстью. Люди двигались неуклюже, гремя по деревянному полу коньками. Стоял банный гомон.
Виктор, используя Плюху в качестве тарана, толкал его перед собой, пробиваясь в привычный угол. Следом цепочкой двигались остальные.
Пробились, подождали, пока освободилась часть скамейки. Усадили девочек. Те стали переобуваться. Виктор послал Плюху занимать очередь в гардероб.
Оленька сняла пальто и теплые сапожки, надела ботинки с коньками, нагнулась, завязывая шнурки. Виктору хотелось помочь, но он постеснялся, да и Володька начнет язвить «по поводу».
Со шнурками у Оленьки не ладилось. Она распрямилась, лицо ее покраснело от напряжения. Оленька посмотрела на Виктора, на остальных мальчишек.
— Лева, помоги, пожалуйста.
Лева Котов присел на корточки, стал шнуровать.
— Не перевелись ще лыцари на Вкраине, — насмешливо сказал Володька Коротков.
Оленька посмотрела на него сердито.
— Лучше бы завязал второй.
— Нет уж, я для тонкой работы не гожусь. Виктора попроси.
— Тут и один управится, — отпарировал Виктор. Он не хотел грубить, но не смог сдержать досады, и фраза прозвучала как грубость.
Оленька только плечами пожала. А Лева даже бровью не повел.
Лева был одной из достопримечательностей девятого «в». Среднего роста, огненно-рыжий, с розовым лицом, даже зимой усыпанным крупными веснушками, он был невозмутим и молчалив. Ничем не увлекался, особых друзей не имел, со всеми был одинаково ровен. Если кому-либо что-нибудь было непонятно, обращались к Леве, потому что он знал больше всех и учился лучше всех. Выслушав вопрос. Лева долго и сосредоточенно сопел широким мясистым носом и только потом отвечал тихим голосом точно и ясно двумя-тремя словами. Молчаливость его вошла в поговорку. Девятый «в» вместо выражения «нем, как рыба», употреблял «нем, как Лева».
Как-то Володька сказал ему:
— Ты никогда не станешь академиком. Не изъяснишься. Язык плохо подвешен.
Лева посопел и ответил:
— Ты тоже. Только по противоположной причине.
…Лева завязал шнурки Оленькиных ботинок. Она встала, притопнула коньками.
— Как лед? — спросил Виктор у знакомого паренька.
— Решето.
Лева сел на Оленькино место, стал переобуваться. У него были удивительные коньки. Наверно, единственные в городе. Назывались не то «джексонки», не то «жаксонки». Лева сам толком не знал. На этих коньках катались и его отец, и его старшие братья. Коньки были длинными, как «бегаши», а носы их закручивались, как у «снегурочек». Касаясь льда, они звенели, настолько тонкими были их лезвия.
Сдав в гардероб пальто и обувь, высыпали из дверей на лед. Шел мелкий снег, заволакивая каток пеленой. Гремела музыка. Густая масса людей скользила по кругу в одном направлении, словно огромная патефонная пластинка. По беговой дорожке мчались, согнувшись и заложив руки за спины, скороходы в черных рейтузах и свитерах и таких же черных шапочках. Как бы много ни было народу на катке, беговая дорожка оставалась в их распоряжении. Скороходов знали в лицо и по именам. За бегом их следили с восторгом и завистью.
Виктор поднял руку, приветствуя кого-то из них. Он был тоже на «бегашах» и в таком же черном костюме.
— Я пробегу кружок, разомнусь, — сказал он небрежно и скосил глаза на Оленьку.
Та взялась крест-накрест за руки с маленькой Симой, и они, не оборачиваясь, пересекли беговую дорожку и затерялись в толпе.
Виктор рванулся с места, согнулся и, широко размахивая руками, заскользил по льду.
— Пижонит, — сказал Володька Коротков.
— Не треплись, — буркнул Плюха, провожая друга взглядом. — Что надо бежит! Будет нынче чемпионом.
Плюха не завидовал Виктору, сам он с ленцой передвигал ноги на своих хоккейках и не любил скорости. Скорость утомляла.
— Тебе бы стать на бегаши, — сказал Володька длинной Лене. — Ты бы с твоими ногами — у-ух!
— Ты лучше мне сальца своего одолжи, — засмеялась Лена и устремилась через беговую дорожку. Остальные последовали за ней.
Лед был неважный, хрупал под коньками, но Виктор бежал с удовольствием второй круг, третий, четвертый. Он двигался ритмично, не увеличивая и не снижая скорости. Появилось прекрасное ощущение полета, будто не сам ты бежишь, а какая-то сила несет тебя — и ты не касаешься серого припорошенного снегом льда, а скользишь над ним, как ласточка в бреющем полете. А потом и скользить перестаешь, все летит навстречу и мимо — люди, огни, музыка, крутится под тобой земной шар, скованный серым льдом, а ты, невесомый, над ним, и только подставляешь коньки, чтобы подтормозить его стремительное движение, чтобы не улетел он со всем, что есть на нем — с людьми, огнями и музыкой, — неведомо куда.
И думается в полете легко. И мысли приходят легкие, не мешающие лететь.
Оленька… Надо было помочь зашнуровать ботинки… Она смотрит на него из толпы, видит, как он мчится. Не может не смотреть… Это хорошо, что у нее есть характер, и она никогда не похвастается стихами, которые он ей написал, и никому не покажет писем. Потому что это только их и больше ничье… Нельзя, вроде «ашек», Кольки со Светкой, с утра до вечера — за ручку. Смотрите, какие мы неразлучные! Друг без друга даже гриппом не болеем!.. Показуха… Вот поэты печатают стихи о своей любви, и не о любви вообще, а к совершенно конкретной женщине. И любовь перед чужими людьми будто голая. И женщине той, наверно, стыдно на улицу выходить… А зачем? Стихи о любви надо издавать только посмертно. «Люди, я умер, но я любил сильно и красиво! Оставляю вам свою любовь, пусть она живет в вашей…» А не как Светка с Колькой.
Летит навстречу земной шар, и только одна точка почти неподвижна. Виктор видит краем глаза парня, который догнал его и обходит справа. Парень энергично машет руками. Мешает лететь, мешает думать. Виктор тоже замахал руками, прибавил скорость. Парень не отстает. Упрямый, однако. Они вдвоем обходят одного бегуна, другого, третьего… Дорожка впереди чиста. Люди что-то кричат, подбадривая. Еще поднажать… Еще… Уже земной шар свистит, ускользая из-под коньков… Снежная крупка хлещет в лицо… Поворот… Удар по ногам… Какая-то сила отрывает Виктора от земли, бросает в сторону. Переворачивает. Лед ускользает влево. Виктор вонзается в снежный сугроб головой… Тишина…
Кто-то потащил его из сугроба за ноги. Виктор сел на снег, отер рукавом залепленные глаза.
— Цел?
Виктор шмыгнул носом, подвигал ногами.
— Цел. Яма тут, что ли?
— Наверно.
Перед ним стоял тот самый парень, который пытался его обойти.
— Хорошо бежишь. Только я б тебя все равно достал.
— Фигос под нос, — сказал Виктор, все еще отфыркиваясь.
Парень засмеялся.
Возле собрались люди.
— Гоняют как угорелые, — осуждающе сказала какая-то немолодая женщина. — Только нервы портят.
— А вы бы, мадам, — галантно сказал парень, — свои нервы дома на туалете оставляли.
— Нахал! Пойдемте, Вильгельм Алексеевич, — и она удалилась, неуклюже скользя на коньках в сопровождении немолодого мужчины с седыми стрижеными усами.
— Ах, женщины, женщины! Не понимают, что молодость не возвращается. Даже на коньках, — сказал парень вдогонку.
— Витя! — Сквозь редеющую толпу пробиралась Оленька. — Витя!
— Я здесь, Оленька. Все в порядке!
Оленька подошла. В глазах ее была тревога. И от этого стало радостно, просто хоть снова влетай в сугроб!
Парень смотрел на Оленькино раскрасневшееся лицо и улыбался. Потом повернулся к Виктору, протянул руку:
— Ну, давай познакомимся. Костя.
— Виктор.
У Кости широкая крепкая ладонь.
— Костя, — повторил он, улыбаясь и протягивая руку Оленьке.
— Оленька, — без улыбки произнесла она.
— Так-таки Оленька, не Ольга, не Леля… — Он чуть задержал руку девушки в своей.
