Мария Бершадская - Про любовь
Мы ползли следом за кроликом – очень быстро и очень тихо. Никто не говорил ни слова, все только пыхтели. У раздевалки кролик остановился, чтобы обнюхать потерянную варежку, и Саша почти поймала его. Почти! Я даже не поняла, как он умудрился от неё удрать. Это был не просто Неразменный Кролик. Это был Неразменный Неуловимый Кролик. Он вёл нас по школьному коридору, и бросить его мы уже не могли: каждый раз нам казалось, что ещё секунда – и мы его схватим.
Вот кролик проскакал за скамейкой, юркнул под батарею. Я почти достала его, но мне помешал чей-то ботинок. Такой знакомый ботинок – чёрный, с жёлтой строчкой. Анька недавно выпросила себе такие же. Я подняла голову. На подоконнике сидел… Герман.
Наверное, удобно прятаться на этаже младших классов, если прогуливаешь урок. Здесь тебя точно никто не станет искать. Я встала и осторожно дотронулась до его плеча. Герман отвернулся от окна и удивлённо уставился на меня.
– Привет.
Я даже не знала, о чём говорить. Зачем я его позвала? Он смотрел на меня и молчал. И я вдруг поняла, что нужно делать.
– Герман, это я сама…
– Что сама?
– Ну… Сама испекла тот кекс. Я Аньке даже не говорила об этом.
– И зачем ты это устроила?
– Хотела, чтоб вы помирились. Она тогда по телефону с тобой ругалась, а потом плакала… А мне её жалко…
Герман хмыкнул. Вдруг он сейчас уйдёт? Я ведь должна всё объяснить…
– Ты не знаешь, она теперь заболела. Даже не встаёт. У нас вчера доктор был…
– Что случилось? – заволновался Герман.
Ага! Теперь он уже не сидел с лицом взрослого, которого заставляют выслушивать глупости первоклассницы. Как же назвать её болезнь? Ведь не скажешь, что у неё сильная простуда и ужасные сопли, так что она не может нормально дышать. Надо придумать что-нибудь красивое и печальное. Она тоскует, грустит, чахнет… Точно!
– У неё чахотка.
– Что-о-о?!
– Чахотка, – печально повторила я. – Доктор сказал, это очень серьёзно, папа даже дежурство своё отменил… Чтобы… ну, ты понимаешь… быть рядом.
Герман с ужасом смотрел на меня. Он совсем растерялся. И тут я услышала сердитый голос:
– Кажется, я ВСЕМ сказала сидеть и ждать. Или ты особенная?
Маргарита Романовна! Я даже не слышала, как она подошла. Кроме нас, в коридоре никого не было – ни кролика, ни тех, кто за ним гонялся.
– Тебе что, на урок специальное приглашение нужно?!
– Нет, – прошептала я.
Я плелась за Маргаритой Романовной, и мне хотелось, чтобы дорога до класса была бесконечной. Наверное, она будет меня ругать до весенних каникул… И тут я вспомнила, что забыла сказать Герману одну важную вещь. Я покосилась на учительницу. Сжатые губы, нахмуренные брови. Больше, чем сейчас, она рассердиться не сможет. Всё и так плохо. Значит, можно зажмуриться, набрать побольше воздуха и заорать на весь коридор:
– А ещё доктор сказал, что ей витамин С очень ну-у-у-у-ужен!
К сожалению, в День всех влюблённых никто не отменяет уроки. И домашку тоже приходится делать. Хотя мне кажется, что математика и любовь несовместимы!
Я лежала на полу и решала примеры. Анька спала. Из-за насморка она так ужасно храпела и хрюкала, что я всё время сбивалась и писала неправильный ответ.
Вдруг Ветка радостно залаяла. И сразу же раздался звонок. Может, это мама раньше вернулась с работы? Я помчалась в прихожую, распахнула дверь.
На пороге топтался Герман.
– Жень… можно я к Ане пройду? Пожалуйста! Я на минуточку!
Не дожидаясь, что я скажу, он скинул отсыревшие ботинки и помчался к нашей комнате.
– Хр-р-р-хлюп, – послышалось за дверью.
– Что с ней? – с ужасом спросил Герман.
Анька лежала на спине и страшно храпела. Наверное, бедному Герману показалось, что это предсмертный хрип.
– Хс-с-с-с-с…
– Аня… – прошептал Геман дрожащим голосом. – Ань!
Анька чихнула и открыла глаза.
– Ты чего здесь делаешь?
– Я тебе витамин С принёс. – Дрожащими руками Герман открыл рюкзак и вытряхнул над кроватью огромный пакет.
Обалдевшая Анька смотрела на россыпь оранжевых апельсинов, под которыми спряталось скучное серое одеяло.
– Ты выздоравливай, пожалуйста! А то я без тебя… совсем не могу.
В Анькиных журналах я видела фотографии про то, как ОНА бежит к НЕМУ. По берегу моря. По опавшим листьям. По земле, которая никогда не пачкает пятки.
Сейчас всё было в сто… нет, в тысячу раз лучше.
ОНА сбросила одеяло, и апельсины со стуком покатились по комнате. А потом, путаясь в папиных пижамных штанах, чихая и теряя носовые платки, ОНА кинулась ЕМУ на шею.
Чтобы не мешать, я вышла из комнаты.
Я видела, что они целовались. Но это было совсем не противно, а даже красиво.
– Ну ты даё-ё-ёшь, – сказала Анька.
Она проспала три часа, закутавшись в одеяло. Тихая, как гусеница. Даже не чихнула ни разу.
Теперь она сидела, обхватив подушку, и улыбалась.
– Ты чего ляпнула, что у меня чахотка?
– Ну, ты же правда чахнешь без него. И чихаешь. Как это ещё назвать?
– Дурочка. Чахоткой в старину туберкулёз называли. Это такая болезнь, смертельная.
– Ой.
– Вот тебе и «ой». Он даже с репетиции сбежал… чтоб меня успеть увидеть…
Анька смущённо захихикала. Кажется, она совсем не сердилась.
– Девчонки, смотрите, что я нашла! – Мы оглянулись на радостный мамин голос.
В руках у неё была крошечная кофточка.
Такая пустяковина, а мама улыбается так, будто нашла у нас на антресолях клад.
– Представляете, это – ваша самая первая одёжка. Сначала её на Аню надевали, потом – на Женю. Я её сохранила, просто на память. И вот – опять пригодилась.
Мама смущённо шмыгнула носом, сбросила тапочки и забралась на кровать – рядом с Анькой. Тогда и я пристроилась с другой стороны – так, чтобы мама оказалась посередине.
Удивительно, эта кофточка была совершенно кукольного размера. Я осторожно потрогала её пальцем и спросила:
– И что, я была такая маленькая?
– Ещё меньше, – кивнула мама. – У тебя даже пальцы прятались в рукавах. Ты родилась темноволосая, такая лохматая… и очень серьёзная.
– А я? – обиженно спросила Анька.
– А ты была такой тихий колобок, никогда не плакала, только тихонько скрипела. Вот Женька – она ревела на всю квартиру, басом…
– А ты меня любила? – я даже сама не ожидала, что у меня вырвется этот вопрос.
– Ну конечно!
Я посмотрела на маму. И сразу поняла, что так оно и было. Значит, можно спрашивать дальше:
– А ты не расстроилась, что я так быстро расту?
Мама положила кофточку на колени и взяла меня за руку.
– Сначала мы, конечно, волновались. Думали, вдруг это какая-нибудь болезнь. А потом, когда поняли, что у тебя всё хорошо, успокоились. И стали просто жить с тобой рядом.
– И тебе не хотелось, чтоб я была… как другие дети?
Мама покачала головой.
– Почему?
– Потому… Ну откуда я знаю! Потому что это любовь. Ой!
Мама склонила голову и затихла. У неё было такое лицо… Даже не знаю, как объяснить… Как будто внутри у неё маленькое море и она слушает, как плещутся волны.
Мама приложила руку к животу и снова ойкнула.
– Хотите потрогать?
Она приподняла майку, и я увидела, какой у неё круглый живот. Похожий на маленький мяч. И как это я раньше не замечала?!
Мамин живот был горячим… Сначала там ничего не происходило. И вдруг я почувствовала лёгкое движение у меня под ладонью. Оно было ВНУТРИ, где-то в глубине. Толчок, потом ещё один, посильнее. И лёгкое подрагивание – как будто кто-то барабанит пальцами по моей руке. Может, он так решил поздороваться?
– С ума сойти, – прошептала Анька. – Он такой маленький, а уже пнул меня пяткой.
– Может, это не пятка, а попа, – тихо ответила мама.
Мы сидели, укрыв ноги тёплым Анькиным одеялом. Дождь за окном превратился в мокрый снег. Белые хлопья липли к стеклу. Там, во дворе, было темно, сыро и холодно. А здесь горела настольная лампа, и всюду валялись Анькины апельсины, и мы были втроём… Хотя нет, не втроём!
– Хорошо так сидеть, вчетвером, – сказала я шёпотом.
И сразу почувствовала, как мою руку легонечко пнули. Значит, ОН со мной согласился!
Вторник
Не представляю, когда они всё успели украсить. Школу было просто не узнать!
Везде воздушные шарики – в виде сердечек, конечно. На доске объявлений – признания в любви и открытки. Даже сердитая вахтёрша пришла в розовой кофте. Над её столом висел огромный плакат:
– Это директор нарисовал, – сказала Соня. – Уже третий год – одно и то же.
