Константин Сергиенко - Дом на горе
Если бы он всегда был так добр и заботлив, возможно, и ему достался бы подарок судьбы в виде любви Непостижимой. Но благие порывы Барона, увы, были редки и кратки. Беспутство оставалось его главной чертой.
Но тут произошло невероятное и страшное для Барона событие…»
Я отложил книгу и загляделся на потолок. «Невероятное и страшное событие»… Как прошлое таинственно, загадочно. Все эти бароны и непостижимые красавицы, отдалившись на век, кажутся необычными, привлекательными. Потолок класса как мутный экран. На нем проступают невнятные тени. Чьи-то бледные лица, колеблющиеся платья, вздымающиеся руки. Вот бесшумно пронесся экипаж, кто-то спрыгнул с подножки и покатился по склону. Вот кто-то выглянул из окна и тотчас прикрыл его шторой. Вот чьи-то руки открыли крышку рояля и опустилась на клавиши. Немая музыка. А, нет, узнаю. Это доминорное рондо Моцарта, божественно простая, печальная музыка. И та, кто играет его, тоже прекрасна…
— Суханов, ты что там увидел?
— Я? — Экран потолка тотчас немеет. — Ничего.
— О чем я сейчас говорила?
— О Буревестнике…
Наталья Ивановна смотрит на меня подозрительно:
— Ты не слушаешь.
— Почему… Я слушаю…
Она подошла к окну и, по обыкновению, прислонилась к подоконнику, скрестив на груди руки.
— Итак, ребята, мы разобрали, что Буревестник в этом произведении Горького не только птица, но и символ революции. Он символизирует борьбу со старым, зовет на новые подвиги. К следующему разу попробуем выучить наизусть хотя бы половину песни, до слов… Сейчас посмотрю. Есть вопросы?
Голубовский тянет руку.
— До слов: «Только смелый буревестник…» Что тебе, Голубовский?
— Вопрос. А у него были детки?
— У кого?
— У буревестника. Или он только реет?
— Это к делу не относится, Голубовский. Это произведение символическое, а не бытовое. Ты бы лучше учил, чем задавать пустые вопросы.
— Да это я так. — Голубовский вольно разваливается на парте. — Это я символически.
— Все! — сказала Наталья Ивановна и прихлопнула по столу журналом.
Зазвенел звонок.
Какой день сегодня! Бело-синий, сияющий, как на картине Левитана «Март». С утра выпал новый снег и, белейший из белых, нетронутый, мягко облекает все вокруг.
Мелюзга щебечет, затеяв свои нехитрые игры. На румяных лицах улыбки. Визжат девчонки, мальчишки кукарекают. Старшие, разбившись на кучки, толкуют о своих делах.
— Мить, а Мить, — передо мной стоит Лупатов, протягивая темно-красное яблоко. — Возьми.
Глаза его светятся теплом, он смотрит на меня с неуверенной улыбкой.
— Поешь, Митя. Сладкое яблоко.
— He хочу, — отвечаю я сухо.
— Ты что, обиделся? Да я просто так, Митя. Злит меня ваше нытье. А Вдова оклемался, скоро обратно привезут. Как думаешь, почему он травился?
Я пожал плечами.
— Есть у меня одно подозрение. Не нравится мне Калоша, гоголем ходит.
— Может, и Калоша… — говорю я.
— Вчера иду… — начинает Лупатов, но тут же снежок разбивается о его затылок, оставив белую рассыпчатую мету.
Лупатов обернулся в бешенстве, но сразу обмяк, услышав звонкий голос:
— Приветик!
Отряхивая снег с клетчатого интернатского пальто, к нам приближается Санька Рыжая, а следом за ней молчаливая, слегка припадающая на одну ногу Рая Кротов а.
— Салют командирам!
Санька оглядывает нас яркими ореховыми глазами. Свежая, с нежно-розовой кожей, рыжими коротко стриженными волосами, она вся точно фарфоровая, с круглым улыбчивым личиком, крепкими, маленькими руками. Кротова рядом с ней кажется бледной, болезненной. У нее светлые прозрачные глаза, белые редковатые волосы, тихая робкая речь.
Лупатов в явном замешательстве. Все знают, что он питает слабость к Саньке. Знает и Санька, а потому, проказливая по натуре, с Лупатовым она особенно вольна.
— Так, — произносит Лупатов, — значит, снежками…
— Ничего, умнее будешь, — смеется Санька. — А то по литературе опять ведь двойка.
— Видал я вашу литературу, — небрежно говорит Лупатов.
Подошел длинный нескладный Голубовский. Сегодня он опять в старой куртке. Значит, новую отдал «на выход» за обычную плату, мороженое плюс двадцать копеек или даже пятьдесят, в зависимости от того, кто просит.
— Я думаю, у буревестника не было деток, — сказал он. — Он только реял и боролся с бурей, гордой молнии подобный. Ну что, старики, какой лайф? Где состоится тусовка?
— В старой беседке, — сказал Лупатов.
Наша пятерка составляет «Братство независимых». Это братство предложил создать я. По поводу названия шли долгие споры. Голубовский, например, требовал, чтобы это было «Братство независимых акционеров». Ему казалось, что так намного красивей. Лупатов предлагал ввести в название слово «пираты». Девочкам вообще ничего не нравилось, а с другой стороны, они были согласны на все.
Главой братства избрали Лупатова. Иначе и быть не могло, он самый сильный и очень неглупый, хотя образования и воспитания ему не хватает, а бурный нрав проявляется в неожиданных поступках.
Нас только пятеро, но мы не отгораживаемся и от других. Санька, например, предлагает позвать Стешу Китаеву, а Голубовский Буркова, ценного, по его мнению, человека. Буркову часто приходят увесистые посылки.
Братство существует целый месяц. Сегодня пятое заседание.
— Так… — говорит Лупатов. — Когда будет кодекс, Царевич?
— Напишу, напишу, — заверяю я. — Надо обдумать.
— Не забудь, про что я просил. Чтобы подписывать кровью.
— Ой, я боюсь крови! — смеется Санька.
— Тогда нечего было вступать, — сурово говорит Лупатов.
— А Голубок еще больше боится! Он на уколах в обморок упал!
— Кисонька, — говорит Голубовский. — Я просто поскользнулся на ананасной корке.
— Ладно, хватит болтать, — обрывает Лупатов. — Сегодня два вопроса. Первый о Ляльке, второй о новых членах. Какие есть предложения по Ляльке?
— Маленький дезиллюженс ей просто необходим, — заявляет Голубовский. — Для неграмотных объясняю. Дезиллюженс — английское слово, обозначающее утрату иллюзий. Лялечка витает в облаках, пора ей спуститься на землю.
— Вот именно, — буркнул Лупатов. — Так что?
— А что плохого витать в облаках? — спросила Санька. — Лялька мне даже нравится. Она не злая.
— Злая, не злая, какая разница, — проговорил Лупатов.
Лупатов согласился стать главным братом только при том условии, что все воспитатели и преподаватели будут «охвачены» деятельностью союза. «Чтоб знали», — мрачно сказал Лупатов. Химик и зоолог Сто Процентов, например, получил от нас аккуратно отпечатанное на интернатской машинке письмо, в котором ему предлагалось взять повышенные обязательства к съезду учителей и выплачивать алименты малолетнему сыну в размере не двадцати пяти, а ста процентов «в соответствии с одним из выученных вами наизусть жизненных принципов».
Литераторше Наталье Ивановне подложили в журнал такую записку:
Завтра утром в эту поруприходи ко мне в контору,напою тебя чайком,провожу тебя пинком.Твой Петя.
Прочитав записку, Наталья Ивановна мучительно покраснела и беспомощным, растерянным взором окинула сидящих перед ней учеников. Потом на глазах ее показались слезы, и она выбежала из класса.
— Сработало, — сказал на перемене Голубовский.
— Мне ее жалко, — заявила Санька, — вы, мальчишки, ничего не понимаете в любви.
— Нечего влюбляться в директоров, — жестко сказал Лупатов.
Само собой, жалоб на наши действия ни от Натальи Ивановны, ни от Ста Процентов не поступило. Мы тонко затронули интимные струны их жизни, и они не хотели, чтобы кто-то слышал, как они звучат.
Леокадия Яковлевна Орловская, в просторечии Лялечка, была в сущности безобидным, восторженным существом. В голову ей часто приходили прожекты. То организовать свою картинную галерею, то послать подарок детям Кампучии, то отправиться в сказочную поездку.
Не все затеи шли прахом. Для галереи мы получили две картины от местных художников. На этом все и кончилось. Подарок детям Кампучии застрял на стадии обсуждения. Никто не знал, что туда слать. Но с поездкой вышло. Быть может, не Лялечка, а Петр Васильевич добился всего, но в каникулы мы съездили на Рижское взморье. И там я видел своих лебедей.
Лялечка была совершенно счастлива.
— Мы будем все время ездить! — восклицала она. — И в Крым, быть может, в другие страны! Ведь мы такие же дети, как все, почему нам лишаться радости?
— Раскудахталась, — едко сказал Лупатов.
— Дезиллюженс! — твердил Голубовский. — Причем самый прозаический. Например, положить в сумку дохлую крысу!
— Ой! — взвизгнула Санька.
Крыса! — ликовал Голубовский. — Дохлая крыса среди: французских помадок, дезодоранчиков и духов!
