Вера Новицкая - Хорошо жить на свете!
Господи, неужели же мамочка не придет проститься со мной на ночь? Никогда, никогда не сяду больше на эту противную лодку, сколько уж из-за неё огорчений и мне, и бедной мамочке! Я никогда, никогда больше не буду такой непослушной, только бы мамочка пришла поцеловать и простить меня!.. Кто-то идет… Верно она!..
Маленькая молочница. — Что видно через забор
Целых два дня я в комнате просидела, сильно болело горло и голова. Но погода была такая теплая, что мне, наконец, разрешили выйти на воздух, но только дальше сада ни гугу. Прощай, моя свобода! Я утром вертелась около кухонного крыльца, смотрела, как покупали салат и редиску, a в это время пришла наша молочница со своей девочкой. Бедная девочка! Какая она несчастная, совсем больная: бледная-бледная, волосы светло-желтые, глаза точно стеклянные, ножки у неё совсем кривые, точно две скобки (как в арифметике ставят) и желтые, прозрачные, а живот большой-большой и как будто от самого горла начинается, a внутри у неё все что-то булькает, когда она дышит. Молочница говорит, что ей все холодно, и она постоянно дрожит, a надеть теплого ничего нет. Мамочка сейчас же собрала кое-что из моих вещей (этой девочке шесть лет), a я ей дала несколько игрушек; бедная девочка так обрадовалась.
Когда они ушли, мамочка говорила, что эта девочка скоро умрет, что у неё водяная. Такая маленькая и уже умирать!.. A страшно верно умирать, особенно, когда грехов много! Но она еще маленькая, ей еще семи лет нет, a говорят, что до семи лет детям грехи не считаются, ведь и к исповеди их еще не водят, a когда они умирают, Бог их прямо на небо берет, и они становятся ангельчиками.
Мамочка хотела послать ей теплое одеяльце, но у нас на даче ни одного лишнего нет; тогда мамочка собрала много-много разных кусочков материи и велела мне их нарезать ровными треугольничками и квадратиками, a сама стала их сшивать на машине. Когда она все пристрочила, вышло две таких больших простыни; мама сошьет их вместе, a между положит ваты, и выйдет теплое одеяло. Мы так проработали до двух часов, a потом я пошла в сад; Ральф где-то спал и не хотел идти. Взяла я свою Зину и пошла. Ходила я, ходила из угла в угол — скучно ужасно! Пошла опять к забору, где тогда смех слышался; села там в беседку и прислушиваюсь. А там, видно, весело, — в крокет играют и кричат на кого-то, — верно сплутовал! Подошла я к забору заглядывала всюду, ну, хоть бы что-нибудь увидеть! Тогда мне вдруг пришла счастливая мысль, я полезла по перекладинкам беседки и благополучно добралась до её крыши; там забор приходился мне до колен, так что я преспокойно уселась и стала смотреть, что там делается. На площадке играли в крокет шесть человек: один гимназист и один реалист, лет по тринадцать-четырнадцать, как Володька; две рыжих девочки, одна лет двенадцати, другая, как я, верно сестры, — обе в серых одинаковых платьях; и еще две девочки, тоже верно сестры, тех же лет и ровно одетые в голубые платья. Старшая была очень хорошенькая, с чудными каштановыми волосами, длинными и толстыми, сама розовая, a глаза большие, серые. «Рыжики» были порядочные уроды, только у младшей посветлей, были прелестные локоны, и когда её голова попадала на солнце, блестели, как золото. Мальчиков я не разглядела — гимназисты, как гимназисты, все они на одно лицо, — только реалист чудно в крокет играет, никогда не промахнется и не «подкатывает». Младший «рыжик» был с ним в разных партиях и страшно злился на него, все говорил что, «с Ваней играть нельзя», что «партии неровные», a когда партия Вани выиграла, девочка так рассердилась, что ударила его молотком по голове; тогда Ваня ее схватил за волосы, a она начала кричать, как резаная. Я поскорей слезла и убежала.
Вот так компания! A зато у них весело, я бы с радостью согласилась, чтобы меня даже за волосы потрепали, только бы поиграть с ними в крокет и не быть одной. Да, еще у них в саду большие чудные качели — человек восемь может сесть, и «Гигантские шаги». Все то, что я люблю, — вот счастливые! У меня тоже есть качели, да маленькие, это не то.
Меня мучит совесть
Дождь идет да идет. Это просто невыносимо! Нечем заняться, так что волей-неволей приходится долбить уроки. За то мамочка меня похвалила, говорит, что я гораздо лучше учиться стала.
Я как-то опять ходила в беседку послушать, что делается за забором, но было совершенно тихо, верно никого в саду не было. В беседке на скамейке я увидела свою бедную Зину. Как я ее туда положила последний раз, прежде чем на забор лезть, так она и лежит. Подняла ее, смотрю — вот ужас! Что ж это с ней приключилось? Все лицо, шея руки, ноги (она была босая), точно потрескались, будто пузыри на них поделались, a руки так скрючились, совсем как у бабушкиной старой Василисы от ревматизма. Это верно от сырости, ведь она, бедная, трое суток здесь пробыла, a дождина такой лил, особенно по ночам. Вот я не люблю этих кукол из массы, всегда с ними что-то случается и играть неудобно: мыть нельзя, потом туловище твердое, только что руки, ноги и голову куда угодно повернуть можно. Понесла я свою Зину к мамочке посоветоваться, что с ней делать. Мамочка предложила мне отдать ее маленькой молочнице; её мать сегодня приходила, говорила, что девочке так плохо, что она больше встать не может. Я с радостью согласилась. Бедная Зина, не сладко ей у меня жилось, да и любила я ее мало, может новая мать будет больше ласкать и баловать ее. Я собрала все её вещи и сложила в отдельный пакет — не голую же ее отдавать из дому!
Бегала еще раз к забору, но там тишина, дети точно сквозь землю провалились. С горя начала я играть с Ральфиком. Милый мой пес, он всегда в хорошем расположении духа и никогда не прочь g повозиться.
За обедом мамочка объявила мне, что Зину вместе с теплым одеялом уже отправили к молочнице. Когда она это сказала, я сама не знаю, что со мной сделалось: так грустно-грустно стало и плакать захотелось… Мне не жаль Зины, нет, и я довольна, что бедная девочка порадуется, но мне стало стыдно и совестно, что я даже не простилась с ней, так без меня ее и унесли. Что она обо мне подумает? Сперва не досмотрела, потом выбросила из дому и даже не попрощалась! Я крепилась-крепилась, но не выдержала, и слезы так градом и полились у меня из глаз. И папа, и мама страшно удивились, не могли постичь, что со мной, a я им, конечно, не сказала: разве они поймут? Они будут смеяться, они ведь не верят, что и кукле может быть обидно, они уж давно с ними не играют, забыли, какие они, a может быть никогда не замечали и раньше; ведь и дети не все верят, что куклы слышат и понимают, но я-то наверное это знаю. Бедная Зина!..
Визит к молочнице. — Знакомство через забор
Сегодня утром мы с мамочкой ходили навещать маленькую молочницу и отнесли ей бульону и апельсинов. Домик у них маленький-маленький, совсем низенький; у них в одной комнате и плита, и спят они. Мягкой мебели совсем нет, ни дивана, ни кресла, только длинная белая скамейка и два белых табурета. Больная девочка лежала на кровати, под головой у неё была подушка с пестрой ситцевой наволочкой, твердая такая; девочка была прикрыта теплым одеяльцем, которое мы с мамочкой сработали, a сверх него, тоже головой на подушке, лежала моя Зина, и девочка крепко обняла ее своей пухлой, точно восковой рукой. Она нам что-то говорила, но мы не расслышали; тогда молочница попросила нас ближе подойти, потому что девочка хочет нас благодарить: «Так уж она вчера тешилась вашими гостинцами, особливо куклой, все ее около себя и держит. И то сказать, ведь сроду такой игрушки и не видывала».
Когда мы подошли, больная стала нас благодарить, но голосок её был такой слабый, что почти ничего слышно не было. Потом она с трудом подняла руку; взяла мою и стала целовать. Мне так ее жалко стало, что я не выдержала и заплакала. A как у неё страшно в груди хрипит и точно переливается что-то! Господи, какой ужас умирать! Неужели и со мной так будет?
После завтрака я не занималась, потому что у меня голова разболелась, и мамочка пустила меня в сад. Пошли мы с Ральфом.
Какой Ральф потешный: он почему-то терпеть не может нашу кухарку; как только она появится в комнатах, или подойдет за чем-нибудь к буфету, сейчас ворчит на нее и лает. A между тем она ему всякое утро приносит и сама дает сырое мясо. Когда она войдет, он уже знает, что у неё мясо, — не лает, только тихонько рычит; пока она его по кусочкам кормит — молчит, но как только все съедено, сейчас же облает ее, особенно, если ей еще вздумается с ним разговаривать, так и заливается лает, a когда она уходит, так за нею и идет и в самые пятки лает; она уж и дверь закроет, a он все еще тявкает.
Выйдя из дому, я пошла прямо к забору; на этот раз дети оказались там, слышны были разговоры и стук молотков. Я сейчас же взобралась на беседку и принялась смотреть; но Ральф не Зина, его в беседку на три дня на скамейку не положишь; он стал лаять и царапаться. Тогда я сошла вниз, взяла его на руки и вместе с ним полезла опять; право, это совсем не так легко, но все-таки добрались благополучно; я села и взяла его на колени.
