Н. Ковалева - Зима и лето мальчика Женьки
— Я? — старший воспитатель испуганно захлопала ресницами. — Тогда Ольга Станиславовна дежурила. Добросовестный педагог. Не было нареканий… Ничего не слышала… кто же знал?.. — говорила она все тише и тише и под конец перешла на еле слышный шепот. — Мы ж не знали, что его…ну… попытаются… — пятна проступили ярче.
Директор пожал плечами:
— А вы должны были знать! Вы воспитатели. Вы в детских душах обязаны читать, как в открытой книге. Лариса Сергеевна!
— Я! — чертиком из табакерки выскочила завуч.
Директор поморщился досадливо:
— Излагайте!
— Я думаю, что все… несколько преувеличено. Сам факт не был подтвержден официальной медициной. Возможно, Нине Афанасьевне показалось. Я думаю, товарищи, надо занести в протокол, что имели место побои.
— Какой протокол-то? — опешила секретарь Катенька. — Сказали же: ничего не писать! Я и не пишу.
Директор впервые улыбнулся. Катенька у всех вызывала улыбку, круглолицая, румяная, как матрешка. Августовское яблоко, полное сладкого сока.
— Все правильно, Катень… Катерина Андреевна. Протокола не надо. Сейчас любой слух может бросить… — Он на миг замешкался, соображая, говорил ли уже про тень и семью, но закончил: — Способен бросить тень на доброе имя дружной семьи.
— Семьи! — усмехнулась Алена.
С той самой минуты, как Женьку перевели в лазарет, она пыталась узнать, что произошло, но никто ничего не знал или не хотел говорить. Алена видела мальчика мельком, через стеклянную дверь, успела разглядеть разбитые губы и поначалу не понимала, почему ее не пускают к ребенку. Драки в детдоме — дело обычное. Потом поползли страшные слухи. Кто первым сказал жуткое слово «изнасиловали», Алена уже не помнила; а может, и не говорил никто, сама свела в одно целое мозаику детдомовских сплетен.
Старенький фельдшер Нина Афанасьевна нашла ее в кабинете истории только нынче утром и, пряча глаза, сказала:
— Я продержу его недели две в лазарете, а потом добивайтесь перевода в областной детдом.
— Почему в область? — удивилась Алена.
Нина Афанасьевна посмотрела на нее, как на несмышленыша, и очень четко выговорила:
— Педерастия, девочка, — а воспитанники воспринимают произошедшее именно так, — особый случай. Слухи о таком разносятся быстро. Куда бы Бригунец ни прибыл у нас в районе, о нем сразу все все узнают. Детдом, милая, та же зона: здесь выживает сильнейший. Слабого просто забьют.
Алену как черной пеленой накрыло. Жуткое слово «педерастия» никак не вязалось ни с детьми, ни тем более с ее Женькой. Она впервые не могла сообразить, что делать, и почему-то тупо накручивала на карандаш и без того размочаленные углы карты шведской войны. По зеленому полю в густом мареве слез расползались синие и красные стрелки.
— Пойдемте, я дам вам корвалол, — сказала фельдшер. — Возьмите себя в руки. Необходимо защитить пацана.
— Может, вы ошиблись? — без особой надежды прошептала девушка, сжимая лекарство с удушливо-мятным запахом.
— Характерных травм заднего прохода я не обнаружила. Самого факта насилия, скорее всего, не было. Но кто ему поверит? Я могу прилепить справку об этом Бригунцу на лоб, но сути уже не поменяешь. Очень трудно переубедить детей. Очень. Ваш Женька скоро будет есть в углу и спать в коридоре. Да, вероятно, мальчик отбивался, я не могу объяснить, что им помешало. Мальчика надо в провинцию. Подальше отсюда. Сейчас тут будут изо всех сил заметать следы. Признать, что ему нужна помощь — значит признать, что произошло чепэ. Два года назад такое было в Барковском детском доме, но, к счастью, мальчика очень быстро усыновили.
— А если этих… насильников… найти, как-то изолировать? Это же кто-то из старших.
— Вы думаете, этим защитите пацана? — усмехнулась Нина Афанасьевна.
Алена мотнула головой.
— Да и не назовет он никого, и никто не назовет. Страх закрывает рты надежнее любого замка, — Нина Афанасьевна мягко сжала руки Алены:
— Пейте лекарство. Я вправила ему вывих предплечья — мне пришлось, хирургу его показывать было нельзя. Недельки через две парень физически будет здоров. Но психика непредсказуема. Как она отреагирует, никто не знает. Хотите к нему?
— Нет! — испуганно вскрикнула Алена.
Она понимала, что сейчас нужна Женьке как никто другой, точнее, никто, кроме нее, ему и не нужен. Но не представляла себе, как войдет к нему и, главное, о чем будет говорить.
Нина Афанасьевна покачала головой:
— Мне казалось, он вам дорог.
И открыла дверь, давая понять, что разговор окончен.
— Что? — переспросил директор. — Вы что-то хотите сказать?
Вот уже два часа он ждал от учительницы взрыва эмоций, слез, обвинений, но та не сказала ни слова. И даже позы не сменила, точно окаменев на стуле. Алена поднялась и, впервые за долгий педсовет, обвела взглядом коллег.
— В доброй семье, Владлен Николаевич, детей не насилуют, — произнесла она негромко, но очень внятно.
Владлен оглянулся, будто кто-то посторонний мог услышать ее слова, но за спиной никого не было.
— Прекратите, Алена Дмитриевна, насилия не было, — приглушил густой бас директор. — Я прощаю вашу несдержанность, прекрасно понимая Ваше особенное отношение к Бригунцу. Что, кстати, непозволительно для педагога. Я делаю скидку на возраст, эмоциональность и…
Алена договорить не дала:
— Особое отношение непозволительно? Ему сейчас нужно это «особое отношение»! Он ребенок! Насилие даже для взрослого тяжело. А ребенку оно калечит психику. Не-о-бра-ти-мо! Послушайте, нам читали лекции по психологии. Я знаю…
— Что-о-о?! — поднялся из-за большого стола директор и привычно глянул вниз, на свое отражение в полированной столешнице. — Бригунец забудет все, едва заживут его болячки!
— Болячки! — Алена сжала руки в кулаки. — Они не заживут, когда вот так… Вы что, не понимаете?! Правда, не понимаете?! Мне Михеич рассказывал…
— О да! Сторож — большой специалист в педагогике, — проронила завуч Лариса Сергеевна.
Педсовет забурлил. Всем давно было ясно: эти реплики, про семью, про доброе имя — красивая форма простых и жутких для каждого слов. Их положение — под угрозой. Пусть места лишатся не они, а директор. Но ведь сработались уже. Новый начальник — новые проблемы. Нельзя же ради одного мальчишки ставить под угрозу благополучие всего коллектива!
Алена поправила очки. Ей надо было собраться с духом, надо было сказать главное. И она почти закричала через этот гвалт:
— Конечно, сторож не специалист в педагогике, но он знает, что происходит после того, как человека опустят.
Да, Михеич так и сказал. Никогда ранее Алена не слышала этого слова, а ведь оно было очень точным: опустят на самое дно, в самую мерзость и зловонную жижу человеческих помоев макнут.
— Оставьте жаргон! — рявкнул директор. — Я не вижу причин для паники!
Он торопливо дернул ящик стола и швырнул с глухим стуком увесистый альбом, в солидном кожаном переплете.
— Вот смотрите, тут наша история. Детдому имени Макаренко 30 лет. И за это время ни одного чепэ. Ни одного! Чего вы хотите? Скандала? Или вы о директорском кресле мечтаете?
Алена мечтала не о директорском кресле. Она мечтала пробиться к Женьке. И ненавидела себя за минутную слабость. Еще хотела, чтобы они поняли: Бригунец не один, у него есть она, Алена. Ну и пусть все остальные против, пусть и самой ей страшно вот так стоять сейчас, глядя в эти пустые лица. Пусть! Алена вцепилась руками в край стола, точно гладкая крышка на четырех массивных ножках была единственным другом.
— Я не могу без жаргона, это ведь из зоны пришло, — попыталась она еще что-то втолковать, достучаться хоть до одной души.
— При чем тут зона? Это разовый случай! — не выдержала завуч, непривычно быстро выкатывая гладкие фразы. — Они советские дети. Их воспитало наше государство. А советская система воспитания…
— Но зэков тоже когда-то воспитывали в нашем государстве! — закричала Алена.
— До сих пор устои советской педагогики не вызвали сомнений ни у кого… — вопросительно взглянула на директора Лариса Сергеевна.
Директор послушно подхватил:
— Мы добивались права носить имя Антона Семеновича Макаренко, потому что понимаем: есть коллектив, и его интересы — единственное, что имеет значение. Если каждый начнет ставить свои интересы превыше общественных… — Владлен Николаевич многозначительно замолчал.
Алена хотела сказать что-то очень правильное, верное, но слова крошились, как отсыревший мел:
— Женька же человек! Человек! И если они, ублюдки, попытались, то мы-то почему так? Мы же взрослые, мы сильнее, мы можем сделать что-то… что-то…
— Ублюдки? Вы сказали — ублюдки? А мне казалось, что вы любите детей, — усмехнулся директор. — Вашей любви только на Бригунца хватает? Даже пугает такая пристрастная любовь. Мне страшно подумать, что было бы, если бы ему было лет шестнадцать…
