Виктор Курочкин - Короткое детство
Потом Миха долго ходил около чугуна, в котором лежала недоеденная баранья кость. Он пытался свалить чугун. Но утюг не позволил. Он с такой силой давил на чугун, что когда Миха ударил его головой, то чугун даже не покачнулся. Свою службу утюг нёс добросовестно, старался изо всех сил, вероятно, чтоб оправдать своё тридцатилетнее безделье.
А бабка Люба ничего не слышала. Ей снился удивительный сон: она молодая, красивая, здоровая, идёт по деревне, и на руках у неё тёплые красивые меховые рукавицы, и все ей завидуют.
Проснулась бабка от страшного грохота. Она сжалась под шубой и замерла.
«Неужто немцы подошли к деревне и из пушек палят? — подумала бабка и перекрестилась. — Господи, прими меня к себе, грешную. Вот сейчас вдарит — и конец мне, отмучилась». — Бабка Люба вытянулась под шубой, готовая безропотно встретить смерть на собственной печке.
Прошла минута, вторая, третья — бабка ждала. Тараканы, напуганные грохотом, сперва присмирели, потом начали потихоньку шушукаться, потом выползли из щелей и забегали по стенам. А бабка Люба, вытянув ноги и сложив на груди руки, ждала смерти. Вдруг она услышала ворчанье. Старуха высунула из-под шубы голову. Теперь не только кто-то ворчал, но и постукивал. Бабка Люба, набравшись храбрости, свесила голову с печки.
На полу валялся опрокинутый чугун. Около него Миха обгладывал баранью голову, сердито поглядывая на старуху.
— Фашист ты проклятый, — простонала бабка и запустила в Миху валенок. Валенок угодил в чугун. Миха подпрыгнул и, схватив кость, бросился под стол.
Бабка Люба сползла с печки, взяла кочергу и принялась ею шуровать под столом. Миха с костью в зубах вылетел на середину избы и махнул на печку. Старуха за ним. Миха с печки опять под стол.
Побегав с кочергой за Михой, бабка Люба устала и, сев на табуретку, заплакала. Однако на этот раз она плакала недолго, только всплакнула чуть-чуть. Потом заторопилась, стала надевать шубу и, погрозив Михе пальцем: «Ну, погоди, мазурик!» — хлопнула дверью.
Обмусолив голову, Миха только раздразнил аппетит и, бросив возиться с костью, забрался в печку, а там доел бабкин суп. И, конечно, не наелся. Но больше в избе ничего не было, ни крошки. Дверь была плотно закрыта, дыра под печкой заткнута поленом. Оставалось одно — окно. Миха, недолго раздумывая, вышиб головой стекло и выскочил на улицу.
День был обычный, серый и холодный. Снег жёсткий и тоже холодный. На кустах калины сидели, нахохлившись, красногрудые снегири. Они равнодушно смотрели на Миху, как будто ему до снегирей никакого не было дела. У Михи, конечно, горел на них зуб, но охотиться зимой за снегирём — это всё равно что ловить журавля в небе.
Тут Миха вспомнил о диких голубях, которые жили в колхозной шоре…
Когда бабка Люба привела Стёпку Коршаткина с Пугаем убивать кота, в избе было так же холодно, как и на улице.
Тараканы, спасаясь от мороза, густо сидели на печке, словно пчёлы на сотах.
— Ты, бабушка, оставь на всю ночь открытыми окно с дверью, и тогда все тараканы замерзнут, — посоветовал Стёпка.
Старуха ответила, что она весь свой век прожила с тараканами и они ей ничего плохого не сделали.
— А вот Миху ты мне, Стёпушка, пореши. Я тебе за это гостинец дам, — пообещала бабка Люба.
— Ладно, мы его с Митькой Локтем укокошим как пить дать, — заверил Стёпка и покосился на бабкин сундук. «Наверное, гостинцы в нём прячет». Однако он не спросил об этом бабку Любу, а только подумал да намотал себе на ус.
Глава V. Страдания Митьки Локоткова и радости Стёпки Коршаткина. Пугай помазывает фокусы. Разговор о смертельном убийстве. Митька уговаривает Стёпку отмазаться от преступления, а потом пытается всучить ему перемёт без крючков. Радостная весть. Митька ищет шапку. Поездка на станцию за галошами
Митька Локоть, упираясь пятками в потолок, лежал на печи. От жары лицо у него покраснело, от слёз опухло и напоминало мокрый помидор. Митьку скребла тоска. Мать пообещала засадить его на весь день с плаксивой Нюшкой. Свою угрозу привела в исполнение немедленно, спрятала полушубок и валенки под замок в сундук.
И во всём виноват Стёпка Коршун. «Пойдём на озеро налимов глушить», — Митька передразнил Стёпку. А там и лёд-то всего полсантиметра. Вот и наглушились. Колотушку утопили и чуть сами не утонули. Ребята опять на озеро пойдут. А лёд, наверное, за ночь стал толстый. Вон какой морозище. Даже стёкла на окнах побелели, — сердце у Митьки так заколотилось, что он не сдержался и закричал:
— Не буду качать Нюшку! Пусть до смерти заревётся. Не буду! Не буду!
— Не качай. А на улицу всё равно не пойдёшь, — спокойно ответила мать. Елизавета Максимовна гремела кочергой, вытаскивая из печки пироги. По избе расползался густой запах печёной картошки и пареной капусты.
— Можешь не давать мне пирогов. Всё равно есть не буду, — пригрозил Митька.
— А я и не собираюсь. Не заслужил ещё, — сказала мать.
У Митьки перехватило дыхание, и только поэтому он не заревел.
— Вот погоди, приедет папка с войны. Всё расскажу, как ты надо мной издеваешься, — заявил Митька.
Елизавета Максимовна неожиданно вскочила на печку, сгребла рукой Митькин лохматый чуб и приподняла голову.
— Вот что, Дмитрий Кириллыч, на той неделе пойдёшь в школу. А то совсем ошалеешь от баловства.
— Опять в четвёртый класс? — насмешливо спросил Митька.
— А что делать, если пятого в нашей школе нет?
— Не пойду. Все ребята дома будут сидеть, а я в школу. Не пойду, — решительно заявил Митька.
— Пойдёшь. И ребята пойдут. А то за войну и буквы забудете, — Елизавета Максимовна вздохнула и сказала сама себе: — Надо об этом с бабами поговорить. А то совсем ребятишки от рук отобьются.
Мать надела полушубок, накинула на голову платок.
— Ма-а-а! Дай валенки, — заныл Митька.
— Сиди дома, смотри за Нюшкой, — безжалостно сказала мать и хлопнула дверью.
После ухода матери стало ещё тоскливее. Митьку расстроил разговор о школе.
Он не любил учиться и в школу ходил потому, что так хотели родители. Всё-таки Митька осилил четыре класса и перешёл в пятый вместе с Коршуном, братьями Врунами, Колькой Лаптем и Лилькой Махониной. Васька Самовар остался на второй год. В Ромашках была начальная школа, а десятилетка в большом селе Раменье, в семи километрах от их деревни. Там учились ромашкинские ребята с пятого по десятый класс. До войны ребят возили в Раменье на лошадях. Но вот началась война, в колхозе осталось всего две лошади, а жизнь стала в десять раз тяжелей. Делать было нечего, и, чтоб ребятишки не бездельничали, матери решили: «Опять ходить в четвёртый класс». Но мальчишки наотрез отказались: «Вот ещё придумали. Что мы, второгодники?» Истинный второгодник Васька Самовар тоже не стал учиться, заявив своей матери: «А я что, рыжий?..»
— Не пойду. Назло не пойду, — клялся сам себе Митька, стуча ногами в стену.
Митька по опыту знал: если матери что взбредёт в голову, она обязательно настоит на своём. Недаром она после отца стала председательшей.
Митька сполз с печки, босой походил по полу, полизал лёд на окнах. Заревела Нюшка. Чтоб развлечь её, Митька поймал кошку и привязал ей к хвосту бумажный бант. Кошка вертелась волчком, лизала хвост и злыми глазами смотрела на Митьку. Потом Митька раскрыл книжку и стал разрисовывать «Лягушку-путешественницу». Уток он переделал в чёрные аэропланы, а лягушку в зелёный пузатый огурец с красными лапами.
— Что бы ещё такое сделать? — Митька задумался. — А кролики-то голодные сидят, — вспомнил он.
Митька разыскал на печке отцовские шубные рукавицы, пришил к ним верёвочки и стал натягивать на ноги. В это время раздался собачий лай, стукнула калитка, через минуту дверь отворилась, вместе с клубами холодного пара в избу ворвался здоровенный пёс Пугай и сразу же бросился под стол, а за ним через порог перевалился похожий на деда-мороза Стёпка Коршун.
— Дверь закрывай. Выстудишь избу! — закричал на него Митька.
Стёпка сдвинул шапку на затылок и топнул ногой.
— Пугай, ко мне!
Пугай вылетел из-под стола, лизнул Стёпкин мокрый нос и покорно уселся около его ног. Вислоухий кобель был полугончая, полудворняга, полурыжий, полубелый, наполовину умный и наполовину абсолютный дурак. Иногда взгляд его больших печальных лиловых глаз был настолько умным, что казалось, он читает мысли человека. А через минуту Пугай вдруг ни с того ни с сего принимался гоняться за своим хвостом и прыгать, как сумасшедший. До войны хозяином Пугая был Васька Тракторист. Василий ушёл на фронт и заколотил досками свой дом, Пугай остался без хозяина, долго побирался, пока его не приютил Стёпка Коршаткин. За это Пугай предан Стёпке, как настоящая собака.
— Дай кусочек хлебца, — приказал Стёпка.
— Зачем?
