Виктор Сидоров - Повесть о красном орленке
Скучно стоять, когда один ест вкусное, а остальные нет. И слушать тогда совсем неинтересно. Но Мотьке наплевать на это, жует, плямкает губами и балабонит:
— На ерманском фронте братка был. Крест дали. За храбрость. Блестит, аж глазам больно... Потом ентих бил, как их... большаков, красных. Много, грит, побил. Ишо бы унистожал, да руку пуля пробила. Ух, грит, и война страшенная! Гудёт все, земля дыбом...
Гнутый кисло улыбнулся:
— Дай спробовать...
И Спирька сказал:
— Дай... Уже мало осталось...
Мотька взглянул на подтаявший от пальцев кусочек шоколада, подумал: дать или нет? Не дал. Съел сам.
И Спирька и Гнутый тяжело вздохнули. А Мотька бубнил:
— Братка грит: «Отдохну малость, подлечуся и снова воевать пойду. Я,— грит,— этим красным ишо покажу. До самой Москвы гнать буду». Братка грит...
Спирька махнул рукой:
— А ну тебя с твоим браткой...— и пошел домой.
Филимоновы загуляли. С вечера начали, утром кончили. Отдохнули чуток, и снова пошло: галдеж, пляска, пение. Гармони даже поохрипли. Два дня у филимоновского дома толпа. Одни идут в гости, другие уходят, держась за заборы,— и все уважаемые в селе люди. На третий день распахнулись ворота, и вылетели со двора три тройки, запряженные в легкие рессорные ходки: повез Елистрат Филимонов сына показывать селу и разветриться малость.
Узнали люди — повышли на улицу, собрались группками: бабы в одну, мужики в другую; словно воробьи, высыпала детвора. Всем любопытно посмотреть Гришаню: как-никак офицер. А в Тюменцеве не так уж густо своих, доморощенных офицеров.
Спирька — тут же. Оживлен, криклив, будто у него праздник. Увидел Артемку, подбежал:
— На Лыковскую улицу поехали. Мчат, что твой ветер. И Мотька с ними.
— А ты чего радуешься?
— Я-то? — удивился Спирька.— А так. Весело.— Потом, захлебываясь, добавил: — Мотьке подарков напривез — пропасть! Плиток, вроде жмыха, только погоне, шикаладой зовутся. Мотька и мне дал эту шикаладу,— соврал зачем-то Спирька.— Ух и вкусна же! Слаще меду! — Однако заметив, как Артемка равнодушно стоит и смотрит вдоль улицы, Спирька заторопился.— Побегу гляну, где они.
А через минуту уже мчался назад, подпрыгивая, как молодой телок, кричал:
— Едут, едут!
Первая тройка на всем скаку остановилась возле мужиков. На ходке во весь рост встал пьяный Филимонов, гаркнул:
— Здоров, сельчане! А ну, подходите, выпейте за здоровье мово сынка, Григорий Елистратьича!
Григорий Елистратьич, бледный от перепоя, откинулся на спинку сиденья, скучно разглядывал мужиков, силясь улыбаться. Рядом сидел Мотька и держал меж колен братову шашку в ножнах. Он прямо-таки раздулся от важности и гордости.
Артемка засмеялся:
— Енерал!
Между тем мужики неторопливо подходили к ходку, где Елистрат Филимонов щедро наливал из огромной бутыли самогон. Пили по очереди, с чувством крякали:
— С приездом, Григорь Елистратьич!
— Здравия желаем, Григорь Елистратьич!
— Живи на радость родителев своих и нас не забижай!..
А Филимонов пьяно орал:
— Пей — не робей! Кому надо — ишо подам! Не жалко, потому как радость большая.
Мужики пили, пил и сам Филимонов, пил и Григорий Елистратьич, пил Кузьма, пили гости, которые, оставив свои ходки, сошлись сюда.
— А вы, бабы, чего жметесь к забору? — снова закричал Филимонов.— Аль брезгуете?
Среди женщин пробежал смешок смущения, нерешительности. Но вот вышла бойкая, разбитная Любаха Выдрина, крепкая, статная солдатка.
— Идем, бабоньки. Грех не выпить за... Гришаню...— и засмеялась звонко, весело.
И женщины со смехом и шутками окружили ходок.
Одна лишь Артемкина мать торопливо пошла к своей калитке: пить за здоровье Гришани Филимонова ей нужды не было.
Филимонов вдруг тяжело встал, едва держась на ногах, багровый, всклокоченный, со сбитой на сторону широкой бородищей. Его рачьи глаза остановились на спине женщины.
— Ты что ж это, Ефросинья? — недобрым голосом выкрикнул он.— Али гнушаешься нами?
Мать обернулась, остановилась:
— Не пью я, Листрат Иваныч... Извиняй, за ради бога...
— А ты пей. Пей, коли я желаю! За честь прими.
Толпа попритихла. Бабы с тревогой смотрели то на Ефросинью, то на Филимонова. Мужики как-то неловко переминались с ноги на ногу.
Сердце у Артемки похолодело в предчувствии недоброго. Подбежал к матери:
— Идем домой!..
Мать не двигалась.
— Слышь, Ефросинья,— угрожающе прохрипел Филимонов,— нехорошо будет. Гляди, как бы твоя гордость о мою не сломалась. Аль думаешь, попритихла, так забыли мы семнадцатый да твово Степку-бандита? Не-ет, не забыли! А коли живешь ты на свете — наша милость в том...
— Так ее, так! — крикнул сухой костистый Федот Лыков.— Давно их под корень нужно, чтобы знали свое место.
Артемка испугался за мать — еще ударят. Встал впереди, чтобы хоть как-нибудь защитить, крикнул звонко, зло:
— Чего пристали? Мы же к вам не лезем!
У Филимонова лицо перекосилось.
— Видал?! — обратился он к окружающим.— Видал, шшенок-то каков?
— Эй, Листрат Иваныч,— выкрикнула Любаха Выдрина,— не порть праздника!
Она подбежала к Ефросинье, шепнула:
— Не кличь беду.— А потом громко, весело:— А ну, идем, Фрося. Чай, от стакашка не опьянеешь,— и потащила мать, хохоча на всю улицу.
Мать подошла, несмело протянула руку, но Филимонов рявкнул:
— Теперя не дам! Теперя кукиш тебе. Теперя ты домой меня на руках понесешь! — Рванул на себе косоворотку, провыл страшно: —У-у! Душу, поганка, растравила.
Мать побледнела, беспомощно заоглядываласъ, словно ища защиты. Но мужики смущенно потупились, некоторые отступили от ходка.
— Ну, теперь заблажит Листрат,— сказал кто-то тихо.— Лучше от греха подальше.
Филимонов сорвал с головы картуз, отпнул бутыль так, что она перевернулась, из горлышка забулькал самогон.
— Гришка, хошь глянуть, как твово тятьку бабы на руках носят?
Артемка почему-то подумал, что Григорий Елистратьич заступится, отговорит отца, ведь офицер, в городах бывал, но Григорий Елистратьич мелко захохотал, встопорщив тонкие усики:
— Давай, батя. Любопытно. Не видывал еще!
Рачьи глаза Филимонова прошлись по лицам женщин. Остановились на Артемкиной матери.
— Ну что, понесешь, Фроська? Ай нет?
Мать не отвечала, сжав подрагивающие губы.
— Бабы, помогните ей — вам по овце кладу каждой.
Бабы ожили. Черниченкова даже засмеялась:
— Чего ж, можно... Берись, Ефросинья...
Филимонов вывалился из ходка, его подхватили и понесли. Толпа загоготала, двинулась вперед. Тронулись и кони. На одном из ходков яро заиграл гармонист. Григорий Елистратьич хохотал, еле выговаривая:
— Ну батя, ну выдумщик! Ай да старикан!
Мотька, видя такое небывалое веселье, спрыгнул с ходка, прихватил прутик и стал погонять женщин:
— Но, но, поживей-ка. А ну, рысцой, а ну-кась!..
Артемка стоял посреди улицы и молча плакал. Года два не плакал, пожалуй. А тут доконали. Вдруг почувствовал: кто-то легонько трогает за плечо. Оглянулся — Настенька, дочка Черниченковой, Артемкина одногодка с синими глазами.
— Чего тебе? — крикнул.
Растерялась от неожиданной грубости, опустила руки:
— Да я так... жалко...
— Ну и отстань! — повернулся круто и побежал в избу, вытирая слезы.
Вернулась мать. С ходу бросилась ничком на кровать и затряслась в рыдании. Артемка присел рядом, приобнял худые плечи и гладил, гладил их, будто этим мог снять боль с материнского сердца.
Уже совсем стемнело. В избе тихо. Нет-нет, за печью просвистит сверчок да тяжело, прерывисто вздохнет мать. Наконец она поднялась, села. Насухо вытерла платком глаза, лицо.
— Есть, поди, хочешь?
— Нет...
— А бабушка все гостит. Должно быть, там и заночует...
И снова замолчали надолго, думая каждый о своем. У Артемки перед глазами одно и то же: взъяренный Филимонов с выпуклыми глазами и мама, бледная, испуганная. Вспомнил, как ругал и обзывал ее старик Филимонов, злость поднялась.
— Мам, а мам... За что он на тебя... на нас взлютовал?
Она долго не отвечала, потом отрывисто:
— Не только Филимонов, сынок. Все они, богатеи тюменцкие... Из-за тятьки... Забыл, кто тятька-то у нас был?
— Красный. Ну так что?
— А то, что он у богатых хотел все добро отнять и отдать бедным. И власть тоже. За это богатеи нас жаловать не будут. До сей поры помнят. Стращают. А приведет случай — прибьют. Волки...
— И мужики наши за тебя не вступились...
— Боятся. Время такое: пойди наперекор — плетей всыплют или в тюрьме сгноят. Кому охота? У каждого семья, хозяйство. Да и другое знают: случись неурожай, к кому на поклон идти? Да к нему, Филимонову, Лыкову... Вот не посмели...
— Тятька же вступался?
— Тогда опять же другое время было — революция. Народ весь восстал.— И вдруг улыбнулась тепло, хорошо.— Тятька твой ух боевой был! В семнадцатом в сельском начальстве ходил. Помнишь, чай, с револьвером, в папахе с красной лентой. Помнишь, Темушка?
