Геннадий Михасенко - Милый Эп

Садиться за сборку телевизора было уже поздновато: и ужин вот-вот и уроки. Разве что обновить запись: «Квартира Эповых, минуточку», – а то она хрипит, как будто отвечает забулдыга, а не порядочный робот.

Я распахнул тумбочку стола. Здесь находился голосовой центр Мебиуса – два неказистых транзисторных магнитофончика. Оба были без крышек, без ручек, с треснувшими корпусами, и оба попали ко мне на запчасти. Первый случайно разбил в турпоходе мой одноклассник, а второй сознательно шмякнул об пол пьяный глава семейства с третьего этажа. Но я умудрился восстановить их, однако, кроме как для этой простой службы, они никуда не годились. На магах не было ни подающих, ни приемных кассет, а склеенная кольцом пленка натягивалась пружинными роликами. Само же кольцо было свернуто листом Мебиуса, то есть концы стыковались не прямо, как у обруча, а с поворотом на 180 градусов, так что магнитная сторона переходила в немагнитную. На такую пленку записывалось вдвое больше, чем на простое кольцо. Это я сам придумал, когда вычитал про странный лист математика Мебиуса. Не ахти какая выдумка, но…

Телефон дзинькнул.

– Эп?

– А-а, Забор! Так и знал – проверишь!

– А как же! Успешно сходил?

– Вполне.

– Робел?

– Немного.

– Здорово тебя Спинста отчитала?

– А я ее не видел.

– Привет! А перед кем же ты извинялся?

– Посредника нашел.

– Нет, Эп, так не годится!

– Посредник надежный – сестра, – успокоил я комсорга. – А кроме того, я сдублировал – вышел в эфир. И только что получил ответ: сигнал принят.

– Ох, Эп, усложняешь ты все!

– Жизнь сложна.

– Да-а… Ну, ладно!

Болел Забор за своих комсомольцев, хотя нас было всего одиннадцать в классе. Это приятно, когда кто-то за тебя болеет, – устойчивее себя чувствуешь.

У Ведьмановых, под нами, забрякало пианино. Оно брякает с тех пор, как я себя помню, – больше десяти лет. Уже третье поколение сменилось у клавиш, а пианисток Ведьмановых все нет и нет, хотя фамилия для афиши броская. Тетя Вера – машинистка у моего отца в управлении, ее дочь Нэлка, позавчерашняя десятиклассница, копирует там же чертежи, а кто вырастет из двухлетней Анютки – бог весть, но брякала она пока с восторгом. Обычно я зверел при этих звуках и Анюткину какофонию подавлял физически, включая свои динамики на всю катушку, а когда раздавалась расхлябанная «Шотландская застольная» Бетховена – за пианино садилась Нэлка, – я подавлял ее морально, запуская «Застольную» в настоящем исполнении. Сама тетя Вера уже не трогала, кажется, инструмент – наигралась… Но тут я вдруг беззлобно усмехнулся, поняв простую вещь, что ведь люди ищут себя и тычутся туда-сюда, потому что ни у кого на лбу не написано, кем он рожден… Я вроде попал в свой диапазон, а ну через годик-два окажется, что все эти мои радиоштучки – то же бряканье и что мне, несмотря на «графские» данные, надо просто ехать в Норильск, брать в руки лом и долбить вечную мерзлоту! Сам лом меня не страшил, страшила монотонность и заземленность этой работы, а мне нужна антеннища, нужно космическое ощущение жизни, как во Вале Снегиревой – космическое объяснение в любви!

Ни с того ни с сего я вдруг почувствовал, что между мной и Валей осталась какая-то недоговоренность. Но какая?.. Откуда она знает английский – коню понятно: сестра поднатаскала, как меня отец в технике. Но что же цепляет душу?.. А-а, она сказала «надо что-то делать» – вот! Это не ко мне одному призыв! И я напряженно уставился на Мебиуса.

Глава пятая

В школу мы с Авгой ходили вместе. Обычно или я замечал, как он шагает из своего Гусиного Лога, и махал ему с балкона, или он свистел с тротуара, а тут вдруг молча вырос на пороге за полчаса до срока. Наверняка ведь явился будить меня, опасаясь, как бы я не бросил-таки школу прямо с сегодняшнего дня, словно других будильников, и посерьезнее, не нашлось бы! Ну, Шулин! Ну, святая простота!

– Встал? – довольный, спросил он.

– А как же!

– Это хорошо!

Папы уже не было. Я сквозь сон слышал, как ему позвонили, и он срочно уехал – опять, видно, эта комиссия.

Из кухни выглянула мама.

– А-а, Сентябрь-Октябрь!

– Здрасьте, теть Рим!

– Здравствуй! Живо завтракать, оба!

Она быстро изжарила нам глазунью из четырех яиц, разложила по тарелочкам, налила кофе и занялась еще блинами. Есть я не хотел совершенно. Один вид этих яиц вызывал во мне тошноту, и я живо отделил Авге половину, сделав знак скорее слопать. Тут Шулин был крупным специалистом, миг – и яйцо исчезло, без пересадки улетело прямиком в желудок.

Мама кинула на блин.

– Ешьте! Ноябрь, ты чего миндальничаешь? Смотри, у Аскольда уже пусто, а у тебя?

– Да что-то настроение! – вяло сказал Авга.

– Что?

– Да муторное.

– Вот и ешь, развеется!

– Нет, тетя Рим, тут другое, – возразил Шулин, отправляя в рот второе яйцо и принимаясь сдержанно жевать его. – Со школой вот не знаю, как быть.

– То есть?

– Да похоже, надо кончать восемь и – фр-р!

– Как фр-р?! – удивилась мама. – Ты же десять хотел.

– Хотел, да осечка выходит.

Я сбоку воззрился на Шулина – что плетет этот рассчитавший свою жизнь человек?

– Дома нелады? – спросила мама.

– Да вроде лады.

– С дядькой конфликт?

– Терпимо.

– Что, тяжело стало учиться?

– Да ничего, тяну.

– Может, болен? – все тревожнее допытывалась мама.

– Исключено.

– Так в чем же дело? – вконец растерялась мама.

– Дурью мается, – заметил я.

– Почему? Нет! – спокойно сказал Шулин. – Грызет меня что-то внутри. Вроде как на работу манит.

– А как же геолог с охотоведом?

– Вырву из сердца!

– Ну, Март-Апрель, это действительно дурь! Еще наработаешься! Работать в ваши годы – это крайность, когда уж голова совсем во! – И мама постучала пальцем по столу. – Работа сейчас не тяп-ляп! А восемь классов – это же анемия! Малокровно и хило! Восьмилетка – всего лишь свечной огарок в прожекторе знаний!

Я наконец сообразил, что весь этот разговор Шулин спровоцировал ради меня, и решил молча следить, как он из него выпутается, но выпад против восьми классов задел меня, и я буркнул:

– Ну уж, огарок!

– Именно огарок! Вам его суют, чтобы вы дальше не спотыкались, а вы!.. нет-нет, Август, давай не ерунди, а закатывай выше рукава да берись крепче за ум! Жаль вот, что мать с отцом твои далековато, а то бы они тебе проветрили мозги!

Авга вдруг улыбнулся и сказал:

– Да, на это уж батя мастак, – мозги проветривать! Как услышим – с песней идет, так все к Сучковым, через огород! И сидим до утра, кукуем!

– Вот! А отчего это? От дикости и невежества!

– Коню понятно.

– Коню понятно, а ты школу бросать! Таким же извергом станешь!.. Не мотай головой, не заметишь, как скатишься! Одна рюмка, вторая и – пошел!

– Нет, тетя Рим, – уверенно заявил Шулин. – Может, курить буду, а уж пить – ни за какие деньги! Батя выпил и за меня и за моих детей, а сейчас и за внуков дует!

– Ужас! – только и сказала мама.

– Но я подумаю, тетя Рим, – пообещал Авга. – Да и Аскольд вон говорит, что я дурак.

– И правильно говорит!

– Чую. Ну, спасибо за все!

Провожая нас, мама шепнула мне, чтобы я еще потолковал с Шулиным, да покрепче, по-мальчишески. Я кисло кивнул, а выйдя из подъезда, огрел Авгу папкой по затылку. Он рассмеялся и заметил, что это всего лишь маленькая разведка боем и что теперь можно представить, какие ракеты ударят, если я поднимусь в атаку. Все это, однако, я предвидел и предвижу, и этим меня не устрашить; меня настораживал и волновал уже туман, в который я вдруг погружусь за ясным школьным порогом, так что кпд шулинской авантюры близок к нулю, а вот сам он не так, чертяка, прост.

День начинался неправдоподобно голубым и солнечным, как будто природа просила прощения у людей за вчерашнюю круговерть. Везде еще лежал снег, и все было стылым, но уже на частых сосульках шиферных крыш, как на ресницах, скапливались слезы, а с верхушек тополей, потренькивая по веткам, срывались подтаявшие льдинки.

Приглядываясь и прислушиваясь к весеннему утру, я, однако, больше внимал себе – во мне тоже шла какая-то весенняя реакция. Из мутной смеси вчерашних событий за ночь в сердце моем вдруг выпал пуховый осадок, и, еще не проснувшись, я радостно понял, что это связано с Валей, с тем, что живет на свете такая красивая девчонка сорвиголова, что она знает меня и что у нас с ней есть даже что-то недосказанное. Это меня особенно грело, потому что здесь теплилась возможность новой встречи, чтобы все досказать, а уж когда и где встреча – это детали. Тут еще не было никакой тайны, и, я, казалось бы, мог прямо рассказать об этом Шулину, но что-то удерживало меня от откровенности. А чувства просились наружу, не терпелось хоть полунамеком выдать их. И вот, заметив, каким пристальным взглядом Авга проводил через дорогу толстушку с портфелем, я спросил: