Максуд Ибрагимбеков - За все хорошее - смерть

Потом я стал думать о маме.

Я даже представить не сумел, что она сейчас делает. Хорошо, если папа сумеет ее уговорить подождать до утра, а то ведь, она, увидев вечером, что мы не пришли, может ночью поехать в лагерь. Но я все-таки надеялся, что папа ее успокоит. Он на нее вообще успокаивающе действует. Без него иногда трудно бывает. А тут он ей объяснит, и не только ей — все остальные родители тоже, наверное, у нас соберутся, — что с нами ничего страшного случиться не может, в конце концов, четыре человека — это сила, и деться они никуда не могут: в этих горах через каждые десять-пятнадцать километров или селение попадается, или курортный поселок, а всякие туристские лагеря — те вообще в это время года как грибы понатыканы. Мама, конечно, возразит ему, что никакие мы еще не люди, а самые настоящие дети, но папа и на это ей скажет, что в этом возрасте игра уже сделана, и человек или уже человек, или никогда им не станет. Тут все родители станут вспоминать свое детство и рассказывать всякие интересные истории... Хорошо, если все будет так. Лишь бы она ночью не надумала поехать в лагерь. Вот тут-то она и перепугается, когда узнает, что мы не вернулись назад после того, как началась метель. Тогда уж даже папе не удастся ее успокоить. Ведь никому в голову не придет, что мы лежим себе спокойно в пещере. Если бы о ней кто-нибудь знал, то, конечно, давно бы забрали отсюда бы и бронетранспортер с золотом и деньгами, и оружие, и немцев бы давно похоронили. Надо будет утром, до того как уйдем отсюда, найти ворота, через которые сюда бронетранспортер въехал. Наверное, немцы их снаружи так замаскировали, что и не поймешь — ворота это или скала. Вот только как же это получилось, что они расщелину не заделали, по которой мы сюда попали, вероятно, они ее и не заметили, все-таки она очень узкая. Интересно: из-за чего они поубивали друг друга? Может быть, эти три эсэсовца узнали, что военный в комбинезоне — наш разведчик, и решили его убить. А может быть, он никакой не разведчик, а такой же фашист и они просто-напросто передрались из-за этих денег и золота, тем более что тогда они не могли знать, что когда-нибудь эти деньги будут недействительны.

Все-таки нам очень повезло — столько лет прошло после войны, и никто эту пещеру не находил, а мы нашли. Столько лет убитые немцы пролежали здесь совершенно одни. А теперь в первый раз за тридцать лет сюда пришли живые люди. Даже странно как-то думать об этом. Тридцать лет! Моему папе тогда было меньше лет, чем мне, а они уже убивали здесь друг друга. Интересно, где сейчас дочка военного в комбинезоне? Ей же и в голову прийти не может, что ее отец тридцать лет пролежал мертвым в пещере в Кавказских горах. Где бы она ни была, она не знает, что случилось с ее отцом. А я знаю, разве это не странно? Все-таки очень интересно будет узнать, кто такие эти немцы. Может быть, это какие-нибудь военные преступники, которых давно разыскивают. Это же известное дело: раз эсэсовцы, то они не просто воевали, как все военные, а еще и людей расстреливали и мучили... А вдруг один из них как раз тот, который убил моего дедушку, маминого папу, его же убили где-то в этих краях на Северном Кавказе. Но этого уж никто никогда не узнает, кто именно убил моего дедушку. Мама все рассказывала, что его убили спустя два месяца после того, как он уехал. Он пошел добровольцем. Она все время об этом рассказывает, говорит, что его бы никогда не призвали, во время войны нефтяников не брали на фронт, а дедушка взял и пошел, хотя его никто не просил. Так мама и выросла без отца. Мама как-то говорила об этом с папой, а я слушал. Мне показалось, что она очень недовольна, что дедушка пошел добровольцем, она сказала так: и кому это нужно, что он погиб? Все его товарищи, и те, которые в это время остались работать на промыслах, и те, что вернулись с фронта, сейчас прекрасно живут, а один дедушкин близкий товарищ даже министр, а он и себя погубил, и бабушкину жизнь поломал. Бабушка с детьми, у мамы еще есть две сестры, после смерти дедушки очень нуждались, у бабушки никакой профессии не было, и ей пришлось работать на кондитерской фабрике сперва сортировщицей, а позже, после войны, когда кондитерская фабрика стала выпускать, кроме монпансье и конфетподушечек, всякие изделия, бабушка стала мастером, потому что она здорово умеет печь всякие сладости — пахлаву, нугу и многое другое. Мама сказала, что это с его стороны было просто глупо, что дедушка должен был подумать и о семье своей, прежде чем решиться на такой шаг. Маме, когда дедушка пошел на фронт, было всего два года. Когда она стала говорить о семье, я сразу понял, что все это она говорит папе с умыслом, для того, чтобы он ушел со своей работы и перешел на сушу. Мне иногда кажется, что мама так сильно боится за папу и за меня из-за дедушки. Она думает, что и кто-то из нас тоже может погибнуть. Даже когда у нас в семье что-нибудь хорошее случается — день рождения чей-нибудь или же когда мы покупаем что-нибудь серьезное, вроде пианино или цветного телевизора, — мама всегда говорит: конечно, все очень хорошо, но дай бог, чтобы все были живы и здоровы. Это она бабушкины слова повторяет — та всегда это говорит, каждый день, как будто бы молится. А папа маме сказал, что очень жаль, что так получилось, но у дедушки никакого другого выхода не было. Мама удивилась, говорит:

— Я же тебе объясняю, что нефтяников на фронт не брали. Даже когда немцы к Москве подошли, нефтяников не брали, а ты говоришь, что у него другого выхода не было.

Я сразу понял, что папа, когда говорил, что у дедушки не было выхода, имел в виду что-то другое. Я за последнее время иногда стал замечать, что мама не все понимает так, как надо, в разговоре с папой.

— Я не знал твоего отца, — сказал папа, — но я думаю, что он пошел на фронт добровольцем потому, что он сам не мог иначе. Если бы мог, не пошел.

— Так и скажи, — мама уже рассердилась, и я это видел, — что и ты, если начнется война, не подумаешь ни обо мне, ни о

своем ребенке.

— Войны не будет, — сказал папа и улыбнулся. — Я точно знаю.

— А если?

Мне очень хотелось, чтобы папа ответил ей, что он ни на какую войну не пойдет, особенно добровольцем. Лишь бы они не ругались. Ведь это глупо — заранее ругаться из-за войны, которой, может быть, и действительно никогда не будет. Даже неизвестно, с кем будет война, а они уже сейчас были готовы поругаться. Я так и надеялся, что папа сам поймет это и, если даже про себя решил пойти добровольцем, маме об этом не скажет.

— Ты знаешь, — сказал папа, — если призадуматься, я ведь не очень примерный гражданин. Я ни в общественной жизни никакого участия не принимаю, да и не хочу, хотя своего мнения ни в каких вопросах не скрываю и всегда высказываю. Хожу только на производственные совещания, да и то тогда, когда это связано непосредственно с делами нашего управления. Даже забыл, когда на демонстрации в последний раз был...

А это правда: в праздники, когда я утром иду в школу, чтобы пойти на демонстрацию, папа всегда спит. Он первые два-три дня, как вернется с промысла, всегда спит чуть ли не до двенадцати часов дня.

— Но если когда-нибудь, не дай бог, случится война, я в первый день уйду в армию. Потому что я живу на свете всего один раз, за это время человек может исправить любую ошибку, самую серьезную, какую только он может допустить. Только не эту. Вот такую ошибку он никогда не сумеет себе простить. Твоему отцу, конечно, очень не повезло, что он погиб, но зато в другом повезло: он был настоящим человеком. И дети его никогда за него краснеть не будут. А это самое страшное, когда за отца стыдно.

Папа с мамой очень редко серьезно разговаривает, он вообще редко длинно говорит, а тут, нате вам, очень серьезно говорил и даже торжественно, до того торжественно, что у меня от его тона мурашки по коже пошли. Потом, когда мама вышла в другую комнату, он мне подмигнул, но при этом не улыбнулся, как обычно, и мне почему-то показалось, что он все это говорил и от моего имени. Как будто он точно знает, что я с ним полностью согласен, хоть и молчу...

…Я даже не заметил, как заснул. А проснулся оттого, что во сне мне показалось, что подо мной раскачивается постель. Наверное, это показалось не только мне, потому что, когда я открыл глаза, я увидел, что и Камка проснулась. Она даже во сне моей руки не выпустила. Она испуганно огляделась вокруг и спросила:

— Ой! Где я! — а потом, видно, вспомнила, потому что успокоилась сама. И больше спрашивать не стала, где это она спит. — Который час?

Я встал и подошел к Сабиру. Он спал очень крепко, только во сне что-то бормотал. И Алик спал. Было три часа.

— Хоть бы скорее утро наступило, — шепотом сказала Кама, она оглянулась в темноту, видно, вспомнила о скелетах. — Они там? — Как будто за то время, что мы спали, скелеты могли куда-то уйти.

Две свечи рядом с нами почти уже догорели до конца, я зажег от них другие и поставил рядом. Потом я лег и собрался снова уснуть, даже глаза закрыл, но вдруг почувствовал, как мою руку ищет Кама. Она ухватилась за нее обеими руками, притянула к себе и вздохнула при этом. Даже подвинулась ко мне ближе, чтобы было удобнее держать мою руку. И вдруг мне стало так приятно, что я забыл обо всем на свете. Удивительно хорошо мне стало тогда ночью в пещере, когда Кама взяла меня за руку и заснула. Я кожей ладони ощущал ее теплое дыхание. А может быть, она относится ко мне не совсем как я к Пакизе, а немножко и как к человеку?